Убийство у синего моря

Отец и мать были людьми своеобразными, не такими, как у всех. Небольшая семья Эллы совсем не походила на ту, что была в «Седьмом небе» или у других детей в школе. Во всяком случае, так ей казалось. Конечно, у Эллы и ее сестры было многое из того, что имелось у других. Таунхаус в тихом пригороде Стокгольма, крохотная лужайка, которую требовалось подстригать несколько раз в теплое время года, и еда на столе каждый вечер.

И все же было что-то такое, чего быть не должно.

Есть что-то забавное в том, чтобы быть ребенком. Когда человек маленький, все происходящее вокруг него кажется простым и понятным. Детство заканчивается, когда начинаешь вертеть головой, оглядываться назад и думать: Ага, вот оно, значит, как было. Ясненько.

Папа был по натуре человеком молчаливым. Врач по профессии, он много работал, любил классическую музыку и время от времени уезжал куда-нибудь порыбачить. Мать Карин была не такая молчаливая – трещала без умолку почти все время. Но по большей части о пустяках. Скорее это походило на бесконечный монолог о том о сем. Наверное, она боялась замолчать, думает Элла теперь. Должно быть, ее пугала тишина.

Навещая маму в больнице несколько недель назад, Элла подумала, что это один из тех редких моментов, когда она могла сидеть рядом с матерью без этой ее постоянной трескотни, от которой звенит в ушах. Вместо этого мама просто тихо лежала на койке, совсем больная и дряхлая, и держала Эллу за руку.

Когда Элла была маленькой, с мамой постоянно было что-то не так. Чуть ли не каждую неделю она брала на работе больничный по уходу за ребенком. Постоянно жаловалась на мигрень, тошноту или заметную дрожь в конечностях. Лишь со временем Элла поняла, что ее мать больна. Но болезнь сидела не в руках или ногах. Она сидела у нее в мозгах.

Прикладываться к бутылке она начала, когда Элла с сестрой были еще совсем детьми. И пусть никто никогда не видел ее буйной или плачущей навзрыд, все равно она была выпивохой. Алкоголичкой. Спокойной и опрятной, но все равно алкоголичкой.

Элла до сих пор помнит, как еще маленькой девочкой она могла внезапно проснуться посреди ночи, испугавшись темноты. Она помнит, как, ища утешения, она вылезала из кроватки и на цыпочках шла в спальню родителей, но, заглянув внутрь, видела в постели лишь одного спящего отца. Помнит, как после этого тайком спускалась на нижний этаж, но на полпути останавливалась. Потому что уже с середины лестницы видела свою маму – та сидела за кухонным столом и, держа в руке смесь джина с тоником, не мигая, смотрела в чернильную темноту сада за окном. Мама Эллы могла сидеть так часами. И это пугало Эллу.

Почему она так себя вела? Что такого случилось? Почему она выглядела такой печальной? Вопросы, на которые так никогда и не были даны ответы, потому что Элла ни разу не отважилась их задать.

Что-то тяготило ее маму всю жизнь, до самого конца. Что-то темное и прожорливое поедало ее изнутри – но что?

На лбу Эллы выступает несколько капелек пота, они стекают вниз по прядям ее волос. Несмотря на то что в доме холодно, ей обжигающе жарко. Вся эта неизвестность, все эти мысли, страх заставляют ее гореть изнутри. Она выбирается из постели и принимается бродить по спальне. Тихо, чтобы не разбудить Патрика.

Какая-то мысль вот-вот готова оформиться в ее мозгу. Это настолько… настолько странно, что она до сих пор не отважилась ее сформулировать. Возможно, Элла действительно сошла с ума. Возможно, Патрик правильно делает, что волнуется за нее.

Или… или же она вот-вот распутает тот молчаливый запутанный темный клубок, каким было ее детство.

Конверт со снимками засунут в карман дорожной сумки, чтобы Патрик случайно не нашел его. Элла осторожно вынимает его и взвешивает в руке. После чего поворачивается к окну, выходящему на улицу. Делает к нему несколько шагов. И натыкается на свой собственный взгляд, видит свое собственное отражение в стекле всего в метре от нее. Больше всего Элле хочется сейчас закрыть глаза. Но вместо этого она достает из конверта одну из газетных вырезок. Невозможно закрыть глаза на то, что настолько очевидно: она – копия своей матери.

Но не той матери, что скончалась совсем недавно в больнице под Стокгольмом.

А своей настоящей матери.

Лайлы Дамм.

Элла поднимает глаза от газетной заметки, и в следующую секунду ее отражение в стекле пропадает – ее взгляд перемещается на более дальний объект. Мужчина на тротуаре на противоположной стороне улицы. Он стоит там. Снова. Под уличным фонарем. И смотрит вверх, на нее.

Сначала тело Эллы словно сковывает льдом. Но это лишь на секунду. После чего страх сменяется злостью. Кровь начинает быстрее бежать по венам, лицо становится влажным от выступившего пота.

Если кого и стоит бояться, так это тебя. Тебя, который меня преследует. Но тебе не сойдет это так просто с рук. Тебе не удастся спугнуть меня отсюда.