Убийство в субботу утром

Хотя на улице сияло солнце, комната была погружена в полутьму. Большие окна скрывались за тяжелыми занавесями. На кушетке виднелись грязные следы там, где покоились ноги предыдущего пациента, голова оставила вмятинку на подушке, укрытой белой наволочкой. Михаэлю вдруг страшно захотелось лечь на кушетку и заговорить, чтобы в комнате раздались звуки его голоса. Белая наволочка, выглаженная, без единого пятнышка, несмотря на складочки, оставленные пациентом, звала, обещала отдых, безопасный покой в надежных руках готового помочь человека. Захотелось, чтобы старик сел с ним рядом, переложил с него на себя единоличную ответственность за то, что должно вот-вот случиться. Но ведь не тоской по кушетке хотел он поделиться с психоаналитиком, который сидел, опершись рукой на подлокотник кресла, а подбородком — на сжатый кулак, с лицом, на котором читались одновременно усталость и ожидание.

Нужно поскорее объяснить свое вторжение.

Около часа старик слушал, не проронив ни единого слова, а Михаэль выкладывал ему факты. Он рассказывал профессору о Линдере, о пистолете, о полковнике Алоне, о недостающем пациенте, о взломе, о бухгалтерской конторе, детекторе лжи, алиби — обо всем. Одно за другим по порядку он обрисовывал события прошедших недель и, не вдаваясь в ненужные подробности, подвел старика к тем же умозаключениям, к которым пришел сам. Михаэль не сомневался, что профессор не упустил ни единого слова, хотя, пока не было упомянуто имя Катрин-Луизы Дюбонне, он сидел не шевелясь.

— Да, я слышал о докторе Дюбонне, и о встрече в Париже тоже. — В голосе профессора послышалось легкое волнение.

Было уже десять, когда Михаэль перешел к беседе Евы Нейдорф с Дюбонне. До отъезда из страны француженка навестила Хильдесхаймера и провела целую субботу, пытаясь утешить его в ужасной трагедии. К удивлению Михаэля, лицо профессора отнюдь не выразило восторга при упоминании ее имени, скорее наоборот. Позже Михаэлю припомнилось насмешливое замечание Дюбонне насчет ревности, от которой не был застрахован сам Хильдесхаймер.

В десять пятнадцать он начал рассказывать о самоубийстве юноши, описал его появление на похоронах, то, как он следовал за Диной Сильвер, допрос Дины Сильвер. Ему пришлось попросить старика отменить еще один сеанс. Тот попытался дозвониться, но безрезультатно. Набрав номер раза три и не получив ответа, профессор со вздохом заявил, что, если потребуется, он просто отошлет пациента, как уже поступил с кандидаткой.

Из кармана рубашки Михаэль вытащил крошечный диктофон и под удивленным взглядом старика включил его на полную громкость, предупредив, что это запись разговора с соседом по квартире покойного юноши. Диктофон вещал, Хильдесхаймер молча слушал.

Без одной минуты одиннадцать в дверь позвонили. Михаэль нажал на клавишу, остановив пленку как раз перед рассказом про лекарства. Когда психоаналитик вернулся, Михаэль снова включил запись. Профессор с непроницаемым лицом слушал про Дину Сильвер в постели с Элишей, про то, как Яаков узнал ее в банке и позвонил Еве Нейдорф.

Выражение его лица напоминало Михаэлю античную маску, высеченную из камня, — такую он видел однажды в Греции. «Нет ничего нового под солнцем, — казалось, возглашала она. — Вам не нарушить моего спокойствия». И пока пленка не кончилась на том месте, где Михаэль попросил Голда выйти вместе с ним, лицо-маска оставалось застывшим.

Внезапно старик склонил голову и уткнул лицо в ладони. С минуту он сидел неподвижно, и Михаэль начал уже беспокоиться за него, когда голова поднялась вновь, и разбитый голос произнес:

— Она была моей пациенткой пять лет, вы знаете. Я никогда не считал, что добился с ней успеха в психоанализе. — Снова долгая тишина. Потом профессор взглянул на не осмеливавшегося пошевелиться Михаэля и заговорил вновь: — Мне следовало знать. Постфактум я не удивлен. Все сходится, как разрозненные кусочки мозаики. — Полицейский робко закурил, все еще боясь сказать что-нибудь. Старик прошептал: — Три руководителя… нам следовало знать… — Профессор посмотрел на Михаэля в упор, пожал плечами и с явным усилием выговорил: — Нужно быть самодовольным идиотом, чтобы полагать, что мы не способны ошибаться. Ни один в мире метод не предохраняет людей от ошибок.

Михаэль уже подумал, что Хильдесхаймер больше ничего не скажет, когда тот яростно воскликнул:

— Пять лет! Четыре раза в неделю! А я-то считал, что она делает успехи! — Казалось, старик разговаривает сам с собой; однако он вновь встретил взгляд устремленных на него темных глаз и произнес: — Я не настолько глуп, чтобы считать себя единственным виновником, но как трудно думать иначе! Все мы в чем-то слепы.

Михаэль наконец осмелился вставить слово. То, что он сказал, заставило старого человека внимательно посмотреть на него; затем он кивнул, соглашаясь: