Убийца нужен…

— То есть что следовало сделать раньше? Когда он был приговорен к смерти, надо было привести приговор в исполнение. Уж таков мир, в котором мы живем. К восемнадцати-двадцати годам из Лавердона сделали чудовище. Режим, существовавший тогда во Франции и Германии, изготовлял таких чудовищ тысячами, вы это знаете. Вы еще молоды, чтобы понять это, но меня они арестовывали дважды, и я насмотрелся… Тюрьмой их не исправишь, скорее даже наоборот…

— Значит, вы хотите его убить, — сказала Лиз. — Согласна. Я прилично стреляю.

Дювернуа вытаращил глаза, но тут же опять заговорил своим преподавательским тоном:

— Вы хотите убить его? Да не может быть…

— Почему же, мсье? Вы сами предлагаете мне решение, и я с вами согласна. Он это заслужил, Максим был хороший парень. И потом Лавердон мне доверяет и устроить все можно очень просто.

— Нет, мадемуазель. Можете обозвать его мерзавцем или канальей, если это доставит вам удовольствие. Но видите ли — только не смейтесь надо мной, пожалуйста, — это политическое дело.

— Ах да, — поджав губы, протянула Лиз. — Я и забыла, что вы коммунист.

— Коммунисты, которых я знаю, расхохотались бы, если бы услышали вас. Я просто хочу сказать, что судьба Лавердона имеет общественное значение. Как, впрочем, и все это дело.

Наступило тяжелое молчание. Наконец Лиз сказала сквозь зубы:

— Вы думаете, я девчонка из богатой семьи, испорченная и беспутная. Это я знаю без вас. Только я в этом не виновата. Приходится жить такой, какая я есть, Я повторяю свое предложение: я согласна его убить. Если меня поймают, я скажу, что хотела убить из ревности.

Дювернуа невольно рассмеялся. На душе у него было тяжело, он чувствовал себя беспомощным.

— Читали вы Достоевского, мадемуазель?

— Разумеется.

— А «Карамазовых»? Помните вопрос, который Иван Карамазов задает Алеше? «Замучил бы ты ребенка, если бы это было необходимо для счастья человечества?»

— Да, помню, — сказала Лиз. — И помню ответ: «Да, но при условии, что ребенком этим буду я»; но при чем здесь Лавердон?

— Ни при чем. Я подумал о вашем имени. Помните невесту Алеши Карамазова? Ее звали Лизой. Извините меня за такое сопоставление. Я не хочу, чтобы вы замучили себя. Я не хочу, чтобы вы замучили Лавердона. Его-то, конечно, ребенок не смутил бы, а о счастье человечества он бы и не подумал. Нет, я хотел сказать вам другое. Я читал также русскую книгу, написанную во время последней войны. Там вопрос поставлен по-иному и поставлен правильно: «Если вы называете себя людьми, готовы ли вы пойти на смерть, чтобы спасти ребенка от мучений?»

— Я вас не понимаю, — сказала Лиз.

— Вы ставите вопрос по Достоевскому. А здесь решения нет и быть не может. Алекс рассказывал мне о Лавердоне. Если бы мне довелось судить его после Освобождения, я приговорил бы его к смерти. Многие молодые люди стали чудовищами, и что мы могли сделать, чтобы их перевоспитать? Эти палачи и пыточных дел мастера потеряли человеческий облик. И вот после смехотворной кары он на свободе. Убивать его бесполезно. Бесполезно для вас и бесполезно для других. Будет одним Лавердоном меньше, только и всего. Его дело продолжат другие, и с еще большей свирепостью, еще большей злобой. Сейчас в роли замученного ребенка выступаете вы. Вас арестовали, допрашивали. Да вы и сами мучите себя мыслями о том, что смерть Максима на вашей совести. Ведь вы бросили его ради Лавердона…

— Я и познакомила его с Лавердоном.

— И вы еще не понимаете, почему я говорю о замученном ребенке?

Лиз неподвижно смотрела в пространство, удивленная и подавленная внезапной горячностью Дювернуа. Почему-то она подумала о подростке, которого застрелил Франсис в бревенчатой хижине, во Вьетнаме. Алекс подошел ближе, словно собираясь ее обнять. Алекс знал Дювернуа и знал эти неожиданные вспышки. Он всегда вспыхивал, когда сталкивался с темными сторонами жизни.

Дювернуа взял Лиз за руку.

— Не надо так храбриться!

Он увидел слезы в глазах девушки и поднял очки на лоб, чтобы спокойно подумать. Так он отключал себя от этого сложного и шумного мира. Черт возьми, он был занят собой и не понял главного: и сейчас эта несчастная девочка находится во власти Лавердона. Не то чтобы он непосредственно угрожал, нет. Он терроризировал ее их прошлой связью, самым фактом своего существования. Она никогда не признается в этом, а следовательно, никогда не освободится, не пойдет дальше пустого бахвальства… А может быть, она и в самом деле попытается убить Лавердона? Детки пятидесятых годов способны на любые фокусы. Пожалуй, единственное, что он может, — это проводить ее к Лавердону и направить их объяснение. Возможно, она поймет. Это надо сделать хотя бы ради Алекса, который не создан для подобных приключений…

Дювернуа обдумывал, как бы ему внести свое предложение. Он посмотрел вокруг и увидел на лице Алекса такое страдание, что последние его сомнения рассеялись.

— Я охотно пойду с вами к Лавердону…