Убийца внутри меня

Я знал, что вынужден убить Эми; даже словами это мог объяснить. Но всякий раз, как я об этом задумывался, приходилось останавливаться и опять думать зачем. Делаю что-нибудь — читаю, к примеру, книжку, еще что-нибудь или с ней сижу, например. Как вдруг ни с того ни с сего на меня находит, что я должен ее убить, и сама эта мысль — такое безумие, что хоть вслух хохочи. А потом начну думать — и вижу. Вижу, что это надо сделать, и…

Это как спишь наяву и бодрствуешь во сне. Я себя щиплю, образно говоря, — постоянно должен себя щипать. А потом просыпаюсь как бы задним ходом: возвращаюсь в тот кошмар, где приходится жить. И все опять ясно и разумно.

Но я по-прежнему не знал, как это сделать. Не придумывалось такого способа, который снял бы с меня подозрение — хотя бы в разумных пределах. А мне хоть убей нужно прикрыться. Как и сказал Ротман: я — Шалтай-Болтай, тут особо не подергаешься.

Способа не придумывалось, поскольку это трудно, и нельзя упускать из виду, зачем я это делаю. Но в конце концов меня осенило.

Способ я нашел, потому что больше ничего не оставалось. Дольше откладывать я не мог.

Случилось это через три дня после нашей беседы с Ротманом. Была суббота получки, мне следовало работать, но я почему-то не смог себя заставить. Весь день просидел дома с задвинутыми шторами — ходил взад-вперед, шлялся из комнаты в комнату. И когда настала ночь, я никуда не делся. Сидел в папином кабинете, горела только настольная лампа; и тут я услышал чьи-то легкие шаги, открылась сетчатая дверь.

Эми слишком рано, но я совсем не нервничал. Ко мне и раньше так заходили.

Я вышел из кабинета как раз в тот миг, когда он ступил в прихожую.

— Простите, мистер, — сказал я. — Врач здесь больше не принимает. Вывеска осталась лишь из сентиментальных соображений.

— Это ничего, кореш. — Он шагнул прямо ко мне, и я вынужден был отступить. — Тут всего-то маленький ожог.

— Но я не…

— От сигары, — сказал он. И раскрыл ладонь.

Тут наконец я его узнал.

Ухмыляясь мне, он сел в большое папино кресло. Провел ладонью по подлокотнику, смахнув кофейную чашку с блюдцем, которые я там оставил.

— Надо поговорить, кореш, а я пить хочу. У тебя тут виски есть? Непочатая бутылка? Я не то чтобы привередничал, пойми меня правильно, но бывают места, где охота видеть пломбу на бутылке.

— У меня тут телефон есть, — сказал я, — а тюрьма в шести кварталах. Поэтому иди-ка ты отсюда, пока там не оказался.

— Ага, — сказал он. — Позвонить хочешь? Валяй, кореш.

Я стал набирать номер. Наверняка он побоится, если я донабираю до конца, а если нет — мое слово все равно перевесит. Ни у кого на меня ничего нету, я по-прежнему Лу Форд. Бродяга и рта не успеет раскрыть, как ему кто-нибудь дубинкой по зубам заедет.

— Давай, кореш, только это будет тебе стоить. Еще как стоить. И платить придется не только за обожженную руку.

Телефона я из рук не выпустил, но и трубку не снял.

— Ладно, — сказал я. — Выкладывай.

— Я тобой, кореш, заинтересовался. Я год оттрубил в хьюстонской трудколонии, видел там парочку таких, как ты. Вот и прикинул, что не повредит за тобой посмотреть. Потому-то и пошел за тобой в ту ночь. И слышал, как ты с этим профсоюзником разговаривал…

— И я так смекаю, много чего понял, а? — спросил я.

— Нет, сэр. — Он помотал головой. — Вообще ничего. Никакого смысла, пока через пару ночей ты не подошел к той старой ферме, где я кантовался. А потом через всю прерию не попер к беленькому домику. Да и тогда я ничего, считай, не понял, а вот потом… Так, говоришь, есть виски, кореш? Неоткрытая бутылка?

Я сходил в лабораторию и вытащил из шкафчика пинту старого рецептурного пойла. Принес вместе со стаканом; он открыл и налил половину.

— За счет заведения, — сказал он и протянул стакан мне.

Я выпил; мне как раз требовалось. Вернул ему стакан, а он бросил его на пол, к чашке с блюдцем. Хорошенько отхлебнул прямо из горлышка и причмокнул.

— Нет, сэр, — продолжал он. — Ни шиша я не понял, а разбираться было некогда. В понедельник рано утром я оттуда свалил — на трубопровод поехал на работу устраиваться. И определили меня на ударный бур у черта на куличках, аж за Пекосом, — а это так далеко, что на первую получку я и до города не добрался. Там нас трое было, от всего мира, считай, отрезаны. Зато в эту получку все иначе вышло. На Пекосе мы работу закончили, можно возвращаться. Тут-то я новости и услыхал, кореш, и все, что ты понаделал да понарассказывал, сразу встало по местам.

Я кивнул. Я даже как-то обрадовался. Я больше ни за что не отвечал, все складывалось. Я знал, что должен сделать, и знал как.

Он еще раз глотнул виски и выудил из кармана рубашки сигарету.

— Я человек понимающий, кореш, и закон мне никогда не помогал, вот и я ему не стану. Если не придется, конечно. Как прикидываешь, сколько тебе не жалко, чтоб жить дальше?

— Я… — Я покачал головой. Тут надо помедленней. Я не мог так быстро уступить. — У меня не очень много денег, — сказал я. — Лишь то, что на работе получаю.

— У тебя вот дом, я гляжу. А он, надо думать, тоже немало стоит.