Убийца внутри меня

На Западном побережье он как-то добился штатного места в полиции. А потом грянуло некое дело об убийстве, и он слетел с катушек, обрабатывая не тех подозреваемых: у них имелись деньги, связи и они могли дать сдачи. Лицензию он не потерял, но пришлось по-быстрому выметаться. И теперь — ну, в общем, я знал, чем он занимается. Чем вынужден заниматься. Психи не могут участвовать в выборах, поэтому чего ради законодателям выделять на них кучу денег?

— Вообще-то… э-э… — До него только что начало доходить. — Вероятно, мне…

— Останьтесь, — сказал я. — Я вам дубинку покажу. А может, и вы мне покажете что-нибудь из своей коллекции. Те японские секс-товары, которыми хвастались направо и налево? Как вы поступили со своим резиновым фаллосом? Из которого брызгали в лицо старшекласснице? Когда с Побережья сбегали, успели его упаковать?

— Ба-боюсь, в-вы меня с к-кем-то переп-п…

— На самом деле, — сказал я, — да. Только вы меня не обманули. Откуда вам знать, с чего начинать? Вы мух от котлет не отличите, поэтому вернетесь — так и подпишите свой доклад: «Говнюк». И лучше добавьте примечание, что следующего мерзавца, которого сюда пришлют, я отпинаю так, что задница ему на воротник налезет.

Он попятился в прихожую, к выходу, и все кости у него в лице тряслись и подергивались под землистой кожей. Я провожал его с ухмылкой.

Он дернул рукой вбок и сорвал с вешалки шляпу. Надел задом наперед; я рассмеялся и быстро к нему шагнул. Он практически выбросился в дверь — только бы от меня подальше; я подхватил его портфель и вышвырнул во двор.

— Вы берегите себя, док, — сказал я. — За ключами следите. Не дай бог потеряете — как тогда будете выбираться?

— Вы… вы за это… — Кости дергались и скакали. Он спустился с крыльца, и самообладание к нему возвращалось. — Если я вас когда-нибудь…

— Меня, док? Но я же хорошо сплю. И голова не болит. Меня ничто не беспокоит. Только одно волнует, если честно. Дубинка быстро стирается.

Он схватил портфель и вприпрыжку косо поскакал по дорожке, вытянув шею, точно гриф. Я захлопнул дверь и сварил себе еще кофе.

Приготовил обильный второй завтрак и все съел.

Понимаете, разницы-то никакой нет. Дав ему от ворот поворот, я ничего не потерял. Я и раньше подозревал, что кольцо сжимается, а теперь знал наверняка. И они знали, что я знаю. Но я ничего не проиграл — больше ничего не изменилось.

Они по-прежнему могли только догадываться, подозревать. Отталкиваться им все так же не от чего. Еще две недели — ладно, уже десять дней — у них не будет ничего. Появится лишь больше подозрений, почувствуется больше уверенности. Но улик не будет.

Улики они найдут только во мне — в том, что я такое, — а этого я им никогда не покажу.

Я допил все из кофейника, выкурил сигару, вымыл и вытер посуду. Хлебные крошки выкинул во двор — воробьям — и полил батат на кухонном подоконнике.

Потом вывел машину и направился в город; я думал о том, как неплохо было поговорить, хоть мой гость и оказался липовым. Поговорить по-настоящему — пусть и недолго.

18

Я убил Эми Стэнтон в субботу вечером, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять.

Весенний день стоял яркий, свежий — так тепло, будто и впрямь скоро лето, — а вечер был сносно прохладен. Она приготовила своей родне ранний ужин и около семи отправила их в кино. Потом, в половине девятого, пришла ко мне, и…

В общем, я видел, как они шли мимо моего дома — ее родня то есть, — и Эми, наверно, стояла у калитки и махала им, потому что они все время оглядывались и тоже ей махали. Потом, наверно, она вернулась в дом и стала очень быстро собираться: распускать волосы, мыться, краситься, складывать сумки. Вероятно, суетилась как ненормальная, лишь бы скорее собраться, потому что, когда родня дома, особо не пособираешься. Наверно, бегала взад-вперед, электроутюг включала, закрывала краны, поправляла швы на чулках, шевелила ртом, чтоб помада ровнее распределилась, а тем временем шпильки из волос вытаскивала.

Да черт, ей было чем заняться, просто десятки задач, и если б она шевелилась медленней — совсем чуть-чуть медленней… но Эми — из девушек спорых, уверенных. Она была готова заблаговременно, я думаю, а потом — мне тоже кажется, — встав перед зеркалом, то хмурилась, то улыбалась, надувала губки, вертела головой туда-сюда, выпячивала подбородок, смотрела на себя исподлобья; изучала себя спереди и сбоку, поворачивалась и смотрела через плечо, отряхивала попку, чуть поддергивала пояс с чулками, а потом опять его опускала, потом бралась за бока и чуть-чуть в нем как бы елозила. Потом… потом, я думаю, все — она была готова. Поэтому она пришла ко мне, и я…

Я тоже был готов. Оделся не полностью, но к ней приготовился.

Я стоял в кухне и ждал ее, а она запыхалась, так, наверно, спешила ко мне, и сумки у нее были, наверно, тяжелые, и, наверно…

Наверно, я пока не готов рассказывать. Слишком рано и пока не обязательно. Потому что, черт возьми, у нас до этого было целых две недели — до субботы, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять.