Убийца внутри меня

У нас было две недели — и очень неплохие, потому что рассудок у меня был совершенно свободен впервые, по-моему, за много времени. Финиш близился, просто летел ко мне, и вскоре все закончится. Я был способен думать, ну, в общем, двигаться и говорить что-нибудь, делать что-нибудь, и никакой роли это теперь не играло. Тянуть канитель я вот докуда могу, а потом следить за собой мне уже не придется.

Я был с ней каждую ночь. Возил ее всюду, куда ей хотелось, делал все, чего ей хотелось. И мне это было нетрудно — Эми ничего особого не хотелось. Однажды вечером мы поставили машину у средней школы, где тренировалась бейсбольная команда. В другой раз поехали на станцию смотреть, как проезжает «Летун Талсы», а из окон вагона-ресторана выглядывают люди и из экскурсионного вагона тоже пялятся.

Вот примерно и все, чем мы занимались, — такими вот вещами; вот только разок в кондитерскую съездили, поели мороженого. А в основном сидели дома — у меня дома. Устраивались оба в папином старом кресле, или оба валялись наверху лицом к лицу, обнимались.

По ночам большей частью просто обнимались.

Лежали так часами, иногда по целому часу вообще не разговаривали; но время не тяготило. Казалось, оно летит. Я лежал и слушал, как тикают часы, как им в такт бьется у нее сердце, и не понимал, зачем они тикают так быстро; не понимал зачем. Трудно было просыпаться и засыпать — возвращаться в тот кошмар, где я помнил.

Несколько раз мы ссорились, но не сильно. Ссоры я просто пресекал; пусть будет все как она хочет, — и она пыталась поступать со мной так же.

Однажды вечером она сказала, что как-нибудь пойдет со мной в парикмахерскую — проследить, чтобы меня для разнообразия прилично подстригли. А я ответил — не успев толком сообразить, — что уж лучше я буду заплетать себе косичку. Мы немножко поругались, но ничего смертельного.

Потом как-то вечером она спросила, сколько сигар в день я выкуриваю, а я ответил, что не считаю. Она спросила, почему я не курю сигареты, «как все остальные», и я сказал, что никогда и не думал, будто все курят сигареты. У меня в семье два человека их никогда не курили — мой папа и я.

— Ну конечно, — сказала она, — если он тебе дороже меня, о чем тут еще разговаривать?

А я ответил:

— Господи боже мой, как, по-твоему, все это связано?

Но и это была крохотная размолвка. Ничего страшного. Мне сдается, она сразу же забыла, как и раньше.

Мне кажется, те две недели Эми со мной было очень хорошо. Гораздо лучше прежнего.

И вот две недели прошли, настал вечер пятого апреля; родню она отправила в кино, посуетилась, приготовилась. И в половине девятого пришла ко мне, а я ее ждал. И я…

Но я, наверно, опять забегаю вперед. Сначала надо рассказать о другом.

Эти две недели я ходил на работу каждый день; и, поверьте, это было непросто. Ни с кем встречаться не хотелось — я бы предпочел сидеть дома с задвинутыми шторами, никого не видеть, но я знал, что не получится. Я ходил на работу — заставлял себя, как обычно.

Меня подозревали, и я дал им понять, что мне это известно. Но совесть мою ничего не тяготило; я ничего не боялся. И доказывал это тем, что ходил туда. Ну как человеку, совершившему то, что совершил, по их мнению, я, и дальше заниматься своими делами и при этом смотреть людям в глаза?

Я был обижен, еще бы. Меня оскорбили. Но я не боялся и это доказывал.

По большей части — сперва, по крайней мере, — меня особо не нагружали. И поверьте, это было трудно: ходить вывеской наружу и делать вид, что не замечаешь или тебе все равно. А когда мне поручали что-нибудь мелкое — доставить, скажем, повестку, — со мной всегда под каким-нибудь предлогом отправляли другого помощника. Ребят в конторе шерифа это смущало и озадачивало, потому что, само собой, наверху — Хендрикс, Конуэй и Боб Мейплз — тайну хранили. Помощник не понимал, что происходит, но спросить не мог: мы по-своему самые вежливые люди на свете, будем перешучиваться и болтать о чем угодно, кроме того, что у нас на уме. Но помощник не мог об этом не думать, ему было неловко, и он старался меня как-то умаслить — болтал, например, про Джонни Паппаса, чтобы поднять мне настроение.

Однажды я возвращался с обеда, а в коридоре как раз натерли пол. И паркет почти не скрипел, когда наступаешь, и если смотришь, куда ставишь ногу, то вообще бесшумно можно идти. А в кабинете разговаривали помощник Джефф Пламмер и шериф Боб, и меня не услышали. Я же остановился, чуть не дойдя до двери, и послушал. Я их слушал и прямо-таки видел перед собой — потому что обоих знал как облупленных, можно было и не смотреть.

Боб сидел за столом, делая вид, будто просматривает какие-то бумаги; очки сдвинул на кончик носа и время от времени взглядывал поверх. Ему не нравилось то, что предстояло сказать, но глаза его так глядели из-за очков и тон у него был такой, что ни за что не догадаешься. Джефф Пламмер пристроился на окне — может, рассматривал ногти, а сам пережевывал резинку. И ему не нравилось препираться с Бобом — это было слышно: говорил он добродушно и как бы между прочим, но все равно препирался.