Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

Когда в кабинете коменданта я увидел узника, с подстриженной на новый лад бородой, делавшей его до такой степени неузнаваемым, я невольно подумал, что Артон мог смело подойти на улицах Лондона к Гурье, Судэ и Ориону и попросить у них огня в то время, когда те рассматривали его фотографические карточки, и они ни на одну секунду не заподозрили бы его личности.

Но всего пикантнее в нашем разговоре далее то, что я все время уверял Артона, будто полиция из сил выбивалась, чтобы задержать его, а он упрямо настаивал, будто наверное знает, что наоборот — никто не желал его ареста.

Положение было в высшей степени комично и могло затянуться надолго, так как мне казалось, что эта таинственная сторона дела придавала узнику некоторый политический ореол, которым, без сомнения, он очень дорожил и утешал свое самолюбие.

Между прочим, Артон сказал мне:

— Вы учредили такой настойчивый надзор за домами Сальберга, что мы тотчас же это заметили.

В этом пункте я отказался от спора с ним. Нужно быть начальником сыскной полиции, чтобы понять, какую трудность представляет для французских агентов надзор за каким-нибудь субъектом в чужой стране. Я оставил узника при его иллюзии, тем более что он лучше, чем кто другой, знал, что своим арестом он обязан исключительно тем талонам, которые я подписал.

Впрочем, каждый из нас сделал все, что от него зависело. Артон старался, сколько мог, ускользнуть от полиции, а я употреблял все усилия, чтобы задержать его.

Он был пойман тогда, когда считал себя забытым, что же касается меня, то я узнал о его аресте в то время, когда уже не состоял на службе полиции и, в свою очередь, совершенно забыл о талонах, когда-то подписанных мною.

В жизни всегда так бывает! Для событий, по-видимому самых сложных, только самые простые объяснения бывают верными.

Этим свиданием в тюрьме Холлоуэй еще не окончилось мое участие в деле «великого подкупателя».

По возвращении из Лондона в Париж, я нашел повестку от судебного следователя господина Эспинаса с приглашением явиться к нему в качестве свидетеля по делу Дюна.

Этого сорта допросы в высшей степени неприятны для чиновников, имеющих некоторую опытность и прошедших, как я, через дело Вильсона.

Ничего нового я не мог сообщить судебному следователю и только подтвердил то, что считал истиной, а именно: насколько мне было известно, все служащие при полицейской префектуре добросовестно выполняли свой долг, и все мои начальники, префект и министры, постоянно выражали желание, чтобы Артон был арестован. Тем временем как я находился в кабинете Эспинаса, туда вошел адвокат Дюна, господин Шеню, и попросил разрешения видеть своего клиента.

— Уважаемый, — сказал следователь, — потрудитесь зайти завтра. Я так занят, что у меня голова идет кругом, Ведь мне в первый раз поручено политическое дело!

Господин Шеню вышел, а я сообщил господину Эспинасу еще одно показание по поводу оригинального письма Гербена к Судэ, о котором я уже упоминал выше. Судэ почему-то счел нужным передать это письмо Дюна.

Окончив показание, я не мог удержаться, чтобы не добавить от себя лично, разумеется, не прося внести это в протокол.

— Как видите, господин следователь, этот маленький чиновник сыскного отделения имел недурной нюх. «Все это политика», — говорил он. И вот теперь, в 1890 году, вы невольно повторили ту же фразу, которую он писал в 1893 году!

Этими словами я могу заключить артоновскую историю. Не будет ли это также заключительным словом для всей Панамы? Не знаю и не могу знать об этом по весьма уважительной причине: мне не было поручено ни одного ареста, ни одного обыска, даже ни одного более или менее важного следствия в панамской истории, между тем как мои коллеги могли арестовать бывших министров и депутатов, делать обыски у Рейнака и пр. Я не чувствовал ни малейшей зависти. Признаюсь, мне даже никогда не приходила мысль, что меня устраняют на том основании, что господин Лозе считает меня способным взять взятку от какого-нибудь панамиста.

Благодаря Богу, у меня не мнительный характер, и я всегда считал особым знаком расположения со стороны моего начальника, что он избавляет меня от этих тягостных поручений… быть может, отчасти вследствие моей репутации «слишком независимого ума», преследовавшей меня всю жизнь.

Что же касается того, что я читал о Панаме в течение пяти лет в газетах, то признаюсь, я не понял ни одного слова, — впрочем, по всей вероятности, как и большинство публики.

Я могу только рассказать, при каких обстоятельствах мне случилось познакомиться с господином Шарлем Лессепсом и его коллегами господами Котю и Фонтан.

Эти господа получили разрешение завтракать в сыскном отделении под надзором в те дни, когда агенты должны были ездить на допросы к судебному следователю господину Франкевилю.

Я поручил это наблюдение господину Домергу, нашему помощнику столоначальника, очень любезному, ловкому и благовоспитанному молодому человеку, и он как нельзя лучше справлялся с этой задачей.