Убить Бобрыкина

- Я тоже этих не люблю. Такие кислые, как из столовки мандарины. Я из столовки только джем и булочки люблю, а ты?

– И я.

– А я желе еще люблю, чем джем больше.

–И я.

– Я запеканку ненавижу, а омлет люблю. Мне мама не умеет делать так омлет.

– И мне…

– А я сгущенку только в запеканке соскребаю…

– И я.

– А я однажды положила джем в портфель, чтоб на продленке съесть, и раздавила. Такая размазня потом, учебники… Воще не представляешь!

– Представляю…

– Будешь леденцы?

– Давай…

– Скажи, они на камушки похожи? Этот изумруд, вон тот рубин, а этот как янтарь на брошке. Я иногда возьму у мамы брошку, или бусы, облизну…

– И я…

- Бери рубин!

И медной головой качает маятник на метрономе туда-сюда, туда-сюда, сонату лунную играет Таня – «та-та-та…», он нотную тетрадь листает, а ноты как грачи на проводах сидят, перелетают… Скрипичный знак на проволоку от калорифера похож… И белый день, как белый сон…

– Ну, как?

– Красиво…

– Правда?

– Как в театре…

– та-та-та…

Дом тих и светел, куличами пахнет…, и кажется вот-вот случиться что-то, как на день рожденья, что-то, чему не будет ни начала, ни конца, а будет настоящим, как во сне.

– А хочешь кулича?

– Хочу, а можно?

– Можно. Мне мама говорила есть, чтоб не засох.

– Ого! Изюму сколько…

– Выковыривай, мне мама разрешает

(«Поковыряй-поковыряй мне, Ирод, руки оборву!»)

–Ты сахарную пудру любишь?

– А то! … А есть?

- А то! Навалом! Табуретку дай!

На цыпочки на табуретку, потянулась, подцепила банку…

– Ой…, – сказала Таня. Выскользнула банка и бабах! И облаком волшебным сахарная пудра поднималась к потолку…

– Ого! – сказала Таня…

– Таня, я люблю тебя, – ответил он.

– Христос воскреси, Сашенька, проснись! – войдя сказала мать, и тапками скрипя о половицы, сквозь сон прошла к кровати, наклонившись, за уши схватила, не пускала, ртом сухим оцеловала трижды, дважды и один, как полагается на Прихождение светлое, в Пасхальный праздник. Он морщился, терпел. Не нравилось, что целовала мать и за уши держала, не пускала… Не любил.

– Воистину скажи, – велела и, уши отпустив, ждала, когда «воистину» он скажет. Язык покрылся мхом, разбух и не вертел слова.

– Ну? – повторила мать.

– Воистину …

– Воскреси!

– Воскреси…

– Воистину воскреси, Саша!

– Воистину воскреси, ма.

Она вздохнула, откинув одеяло села на полог в ногах, евангелие открыла на «Пасхальной», принялась читать: «…се бо прииди радость всему миру, Сына Божия, распятого при Понтии Пилате, за нас страдаша – погребен, воскреше в третий день во искупленье нас… И смертью смерть поправ, и сущими во гробе вечный дан живот, от власти ада. И просветимся людие Господней Пасхой от смерти жизнью, от земли в небеса приведи, победную поющие о нас… На третий день воскрес Назаретянин и ушел. Не ужасайтесь, людие – сказал сошед у гроба Ангел, Назаретянина распятого ища. Его нет здесь. Вот место, где он был положен. Он воскрес… Великий праздник, Саша. Вставай, и завтракать иди!

«Никто не воскресает, – пальцами щеки касаясь, где однажды целовала Таня, думал Шишин. – И кошка сдохнет, не воскреснет. Хвост облезет, вся! И будет мертвечиной пахнуть от забора. Услышит дворник – заметет метлой…», – стирая рукавом пижамным мать с лица, и долго мылил щеки мылом земляничным, чтоб пахли щеки Таней, а не ей…

Под школьной лестницей в апреле Шишина поцеловала Таня. Искорки и пыли, самолетики тетрадей, огрызки яблок, мандариновые корки, протертые на форме локотки и свет, и лучики резные… Смешно, щекотно, голова о лестницу белится. Она достала из портфеля кулич, завернутый в газету «Правда», и пополам сломали, ели, на колени крошки осыпались, изюмины большие падали на юбку ей, на фартук падали..., на грязный пол…

– Христос воскрес! – сказала Таня, и поцеловала в щеку, не трижды, а один всего разок. «Светло невыносимо, – думал он, на свет косясь, – а пусто как под школьной лестницей в апреле, когда там нет ее. Когда не загляни…»

На белой скатерти стоял у матери кулич большой, политый сахарной глазурью, обложенный яичками цветными, и воткнутая в центр свеча горела, щелкала прозрачным язычком. Он пальцы послюнил, и огонек, как бабочку поймал и погасил.

Глава 37 Благодатный огонь

«От благодатного огня зажгла…, – сказала мать, свечу держа, рукой прикрыв. – На, Саша, подержи, да не заплюй, смотри, не угаси…» – и чтоб не угасить, дышал, от пламени сворачивая губы, рукой от сквозняка скрывая язычок, пока она тележку со свяченым в дом, крестя порог, ввозила.

«Ну, Сашенька, давай! Господь тебя храни…, – и Шишин с облегченьем неугасимую свечу отдал назад, и копотью на двери крест мать начертила под подковой. – На счастье. «Великою субботой Благодатный огонь из Иерусалима доставили в наш храм…» – и по дому пошла, от Благодатного огня лампады зажигая.

В страстную на четверг, «Долготерпенье» вслух прочтя, мать куличи и «крестовые» булочки месила, и ставила «корпеть» за калорифер, накрыв халатом желтым. Углился халат, и в доме жар стоял опарный, паленый и тряпичный гар.