Убить Бобрыкина

– И вместе спрячемся, когда рванет! Ну, лезь! – указывая на решетку чердака, велела. – Тут главное, чтоб уши не застряли, понял? Уши не застрянут, и пролезешь весь… Чего, застряли?

– Нет…

– Ты щеки вдуй, и выдохни, давай!

Он выдохнул и, выдохнув, рванулся…

– Есть! – сказала Таня и проскользнула следом. Уши разгорелись. Отряхнув колени, Шишин оглянулся, зажмурился привычно, ожидая щелбана, и разожмурился. Пропала Таня. Облупленный кирпич, хрустящее стекло, скорлупки голубей, и перья их, ступени вверх, ступени вниз, решетка к ним, и пустота.

– Иди сюда! – и распахнула дверь наверх, и ноги сами понесли, по скату крыши.

– Весь мир в кармане! – над миром спичечным раскинув руки, объявила Таня, и ветер мир помчал назад, и дворик, и забор, пустырь, и крыши, арку, облака и небо, ворону, мать, идущую куда-то… Шишин рукавом покрепче прижал карман оторванный к штанам, чтобы карман не оторвался вместе с миром.

По кромке кровельные швы, и домики для птиц, с антеннами под телевизор птичий. «Птицы телевизор тоже смотрят», – говорила Таня. «А воробьи»? «И воробьи, они вороних дети…». Натянутые струны проводов, бензиновые лужи, расплавленная жесть, испарина смолы, и ярче, ярче солнце, графитной черноты карниз, хрустящий пузырьками толь, обрез и солнце. В солнце Таня.

– Теперь кидай! Не вниз кидай, наверх! Вот так!

И показала, как наверх журавликов кидать, не вниз.

Он из кармана свой достал журавлик. Тот был помят, тетрадный лист от скрепок дран, направо свернут нос, крыло налево.

– Сойдет! – она присела, на коленях платья распрямила нос, поправила крыло.

– Давай!

И Шишин замахнулся в небо.

Журавлик пролетел, но сбило, закрутило ветром.

– В штопор… – прошептала Таня.

Шишин вниз смотрел.

Бобрыкин ненавистный наклонился, журавлик поднял, развернул, прочел, и скомкав в лужу бросил, наступил и дальше зашагал.

– За смертью посылать! – сказала мать, из рук приняв крысиный таз пустой, и прислонившись к косяку, на Шишина смотрела хмуро, давко, не любя. Он боком мимо матери протиснулся в проход и боязливо оглянулся. Стихло. Пес завыл в соседской. Шаги не шли, не хлопали, не открывались двери.

– Переезжает кто-то, вот увидишь… – прислушиваясь, прошептала мать и, дверь перекрестив, на три замка закрыла, цепочкой звякнув. – Не дай тебе Господь переезжать…

–Переезжаем! Собирайся! – из памяти сказала Таня.

– Куда? – спросила мать.

– Пусти, переезжаю…

– Через мой труп, – сказала мать.

Чадила синяя лампадка, черный полукруг облизывал на потолке прозрачный огонек, косился, наклонялся, таял, точно кто-то задувал его невидимый и безоглядный, погасал и вспыхивал опять, и было тихо, пусто в доме, как будто в нем никто не жил и не дышал.

Глава 41

Жизель

– Сюр-лез-эпуль… – сказала мать и, обернувшись, в зеркало смотрела из плеча, – ты помнишь, Саша? Адольф Адан… Анри де Сен-Жоржа…

Он не ответил. Тускло коридорная светила лампа, тикали часы, текла вода, и в пол смотрела карими глазами изъеденная нафталином морда мертвого хорька.

Минтранс РФ

054306

ТРОЛЛЕЙБУС

5 рублей

Сер ЦУ 365

Три, ноль, плюс шесть, три пальца на одной руке, плюс два на этой к тем шести, и без мизинца на другой получится девятка. Девять. Четыре, без «большого» в левой, в правой пять… Ура!

– Сейчас же выплюнь, дрянь такая! – Шишин стиснул зубы, зажевал и, проглотив, довольный посмотрел на мать.

– Чумной, – сказала мать и отвернулась, на окно дышала облачками пара, стекло топила, ехали в театр на балет. В Большой театр, на Жизель.

– Балет! – сказала Таня, обматываясь белой занавеской. – Я Жизель, а ты… ну ладно, ты пока лесничий будешь. А потом Альберт. Надень пока что шапку, как Альбертом будешь – снимешь. Я танцую! Встань за шторой, подглядывай, как я танцую, собираю виноград.

И Таня собирала виноград, а Шишин подглядывал за шторой, как лесничий.

– А тут Альберт! – сказала Таня. – Он скачет на коне, скачи!

И Шишин проскакал по комнате к двери.

– Слезай с коня! Альберт, переодетый граф. Ты на колени встань, скажи, что ты в меня влюблен!

Он на колени опустился, молча на Таню посмотрел.

– Ну, ладно! Тут появляется лесничий! Надень обратно шапку, появляйся из двери. Теперь скажи: Альберт с тобой не честен! Он обручен с другой!

– Альберт с тобой не честен.

– Он обручен с другой!

– Он обручен с другой.

– А я тебе не верю, подлый Ганс! – сказала Таня.

- А у тебя еще остался сервелат? – поинтересовался Ганс.

– Да подожди! Тут появляется Альберт и говорит: Прости меня, Жизель, лесничий прав, я обручен с другой.

– Лесничий прав, я обручен с другой.

– Батильда мне невеста!

– Батильда мне невеста.

– Прости меня, Жизель!

– Прости меня…

– Я падаю и умираю от любви!

И Таня на ковер упала, умерла.

– Стемнело, занавески сдвинь! Трагическая музыка! Там-там-та-рам…

Он сдвинул занавески.

– Действие второе! – объявила Таня. – Ночь. Воет ветер, уууууу! На кладбище вильсы – невесты, умершие до свадьбы, пляшут. В подвенечных платьях! К моей могиле Ганс бредет. Бреди!

– А где твоя могила?

– На полу, не видишь?

Он подошел и встал над ней.