Убить Бобрыкина

«… Христе Иисусе, Господи и Вседержитель, тебе молюсь за сына Александра свояго. Не дай свершиться злу. Как каплями подобно дождевыми, злые, малые все дни его и лета, оскудеют, помалу исчезающее, помилуй Господи, прими раба твого… – читала мать. – Не осуди грехом его на вечные мученья, пощадью милуй яко благий есь, и есть греховен сын мой Александр от рожденья, как всякий в мир приходя есть. Велицей милостью своей его помилуй, и ясно блаже возложи венец от камня честна, зде на земле не будет вечного ему покоя, но увенчай его в небесном царствии своем. Помилуй и спаси… Аминь». Окончив, встала, коробку с Шишиным закрыла и ушла.

Проснувшись, Шишин к матери пошел, спросить, к чему ему коробка снилась.

– Ни к чему, – сказала мать и, требник отложив, смотрела в пол.

– Картонная была коробка…

– Весь день по лестнице коробки носят, переезжают черти, – объяснила мать. – Приснилось то, что видел – сон пустой.

– А если я в коробке? – немного успокоившись, припомнил он.

– В дому торчишь, как гвоздь в зобу, – сказала мать, – и сны такие видишь.

– Что ты по мне епитимию читала, требник, как сейчас, – косясь на мать с опаской, вспомнил Шишин.

– Отвяжись! – сказала мать.

«Живого отпела…» – с тоской подумал он и хмуро, с подозреньем посмотрел на мать.

– Иди, иди, – она с подушки снова требник подняла и, пополам переломив, поверх страниц смотрела так же хмуро, как хмуро Шишин на неё смотрел. – Иди, а ну! Смотри, до смерти зачитаю! – и Шишин в коридор пошел, там ухом прислонясь к двери, стоял и слушал, как переезжают. За дверью тихо было, как в гробу.

«Вот так придешь обратно с хлебом, – думал он, тихонько у двери скобля обивку, – а все возьмут и переедут. Все. Мать тоже переедет, если все. Но если все, тогда и Таня…» – и страшно было на душе у Шишина без Тани, как будто он не мог без Тани на душе.

И в вечер света в доме не зажгут, и окна выбьют, рамы со стекольными зубами к мусорным контейнерам снесут, и стулья, и столы, и радио, и граммофон, пластинки, стопки старых книг, журналов «Юность», «Огонек» и «Знамя»… Тряпьем горелым, осенью, газетным дымом больно станет пахнуть во дворе, скрипеть ночами будут старые качели, и ржавой карусели крылья землю будут задевать, скрести…

И стало страшно Шишину, что так и будет, если он из дома выйдет, и он решил не выходить из дома, на всякий случай, никогда не выходить.

– Кружи быстрей! – смеялась Таня, и в памяти бежал по кругу Шишин, толкая желтое железное крыло, и голова кружилась, оскользались ноги, и спицы карусели старой черной грязью обдавали от земли.

– В Австралию летим! Переезжаем! – кричала Таня. – В Баден-Баден! Прыгай на лету!

Он прыгнул, прыгнул на лету, упал. Крыло ударило по небу, в нем окно открылось. Упали облака на землю, превратились в лужи. В них отразилась черная луна.

«Где это, Баден- Баден?» – думал он.

– Саня, Саша… Саня… миленький, хороший, ты живой?

– Живой, – ответил он. – Где это, Баден-Баден?

– Там, – она сказала.

– Там? – удивился Шишин. – Я хочу с тобой….

Они прошли в окне, держась за руки. «Но этого не может быть, не может быть, не может», – подумал он, и ногти выскребали скрип в двериной коже, а лоб железный барабанил по замку.

– Кремень! Железный лоб! Я прикурю? – спросил из памяти Бобрыкин ненавистный, и чтоб проверить, можно ли из Шишина огня добиться, все чиркал, чиркал, чиркал спичками по лбу.

Он бросился назад. Потом вперед. «Через мой труп» – сказала мать, он взвыл и оттолкнул ее… И бросился и бросился, и бросился опять к окну, их не было уже в окне. «Куда без шапки, ирод?! – кричала в спину мать – «Куда? Куда?..». А как же тот билет счастливый, на который он желанье загадал и съел, не сбылось? Подвело? Ступени, ящики почтовые и двор, забор… забор по кругу. Вот они!

– А вы куда?

– В кино, – сказала Таня.

– А можно с вами? – «Можно с вами, можно, можно с вами…»

– Нет.

– Всю дверь мне исцарапал, всю обивку, паразит проклятый! Руки оборву, – из спальни выходя, сказала мать. – Не знает черт, в какое место культи сунуть. В розетку сунь их, если некуда девать! – и Шишин спрятал руки, отошел, хотя царапины почти не видно было. Почти невидно было. Как внутри.

Мать плюнула, ушла на кухню, шаркая ногами. Он снова к двери подошел, глазок откинул. Но ничего в глазок не видно было, никого.

«Когда переезжают, – думал он, – выкидывают много. Можно что-то интересное у мусорных контейнеров найти для Тани». Но было страшно. Люди в синем не уйти могли, а затаиться где-нибудь. «И ждут», – подумал он.

– Добра-то сколько пошвыряли, паразиты! Саша, только посмотри…

Он к матери пошел на кухню, чтоб посмотреть, чего понашвыряли.

– Сходил бы, посмотрел, не выкинут ли табурет? Нам табуретку нужно, третья без ноги.

– Четвертая есть на балконе, – вспомнил он.

– Есть – есть не просит. Все ты табуретки мне перекалечил, не напасешься табуреток, ну, иди!

Он сдел с крючка собачью шапку, но все не шел, стоял, вертел на пальце стертую подкладку: куда покажет левым ухом шапка, туда, или куда…