Убить колибри

– Она боялась признаться. Боялась вашего гнева. Она божественная, восхитительная. У нас будет ребенок. Отпустите ее.

– Что это значит? – Лицо Окладникова становилось беспомощным, стало покрываться багровыми пятнами, глаза загорелись тоскливым блеском. Он умоляюще смотрел на Ольгу, умолял помочь ему, умолял прогнать этого безумца, чтобы они вновь остались вдвоем в их тихой квартире, в которой он пробудет несколько прощальных часов перед опасной поездкой. – Объясни, что происходит?

– Не спрашивайте ее. Ей страшно признаться. Я за нее объясню. Она молила Богородицу подарить ей ребенка. Вы не способны. Есть обстоятельства. Ужасные, непоправимые. Но Богородица ей помогла. Одна только ночь, и случилось зачатие. Зачатие во сне. В ней мой ребенок, данный нам Богородицей. Вы, благородный, русский генерал, не станете ее мучить. Она пойдет со мной, ибо это угодно Богу, угодно Богородице. Ольга, любовь моя, пойдем со мной!

– Господи, Господи, за что мне такое? – вскрикнула Ольга. – Уходи, уходи! Ты безумный, несчастный, убогий человек. Скольких людей ты сделал несчастными!

Окладников схватил Челищева за шиворот. Тот засеменил, заскреб ногами. Окладников вышвырнул его за порог, захлопнул дверь.

– Кто это? Что случилось? Что он нес про ребенка? Ты беременна?

– Да, я беременна. Я была у него. Когда тебя не было дома. Я сейчас собираюсь и ухожу. – Она пошла к шкафу, где висели ее платья, открыла дверцу. Окладников схватил ее за руку, больно рванул, кинул на диван.

– Шлюха! Мерзавка! Как ты могла? Я привел тебя в дом. А ты разорила, все осквернила! Мерзкая потаскуха! – Его глаза были бешеными, губы уродливо оттопырились и брызгали слюной. Он выкрикивал ругательства, которые, как булыжники, ударяли ее. Она чувствовала, что ее побивают камнями. Хотела, чтобы камень ударил ей в голову и погасил эту люстру с дрожащим хрусталиком, его большое, изуродованное страданием лицо и ее неимоверное страдание.

Он перестал кричать. Стоял, большой, в домашней блузе, с седеющими висками, с дрожащими руками, которые хватали воздух:

– Но, может быть, это обман? Это просто чудак из тех, что толкаются у нашего храма? Давай забудем. Я накричал, прости. Давай успокоимся, выпьем чаю. Все будет у нас хорошо.

– Нет, хорошо не будет. Он сказал правду. У меня от него будет ребенок. Я от тебя ухожу.

Он продолжал стоять с дрожащими, хватающими воздух руками, словно из его объятий кто-то ускользнул, драгоценный, любимый, потерянный навсегда. Плечи его затряслись. Он закрыл лицо ладонями и зарыдал, громко, всхлипывая. И Ольга, опрокинутая на диван его грубым толчком, смотрела, как он рыдает. И такое было в ней сострадание, такая вина, такая любовь, что она поднялась, приблизилась к нему, тронула его за плечо.

– Милая, милая, как нам быть? – говорил он, всхлипывая. – Как нам быть, любовь моя!

Она обняла его, отняла от глаз его большие ладони. Вытирала ему слезы своими руками. Он ловил ее пальцы, целовал.

Они сидели на диване в ночи, молчали, прижавшись друг к другу. Над ними в люстре дрожал и переливался хрусталик.

Глава 19

Генерал Окладников, садясь в машину, осторожно, пугливо поцеловал жену в щеку. Почувствовал на своей щеке быстрое, пугливое прикосновение ее губ. И эти прощальные поцелуи, говорившие о хрупкости, боли и нежности, отозвались в нем мучительным непониманием, вихрями переживаний, которые он не умел совместить. Переживания кружились, сталкивались, одолевали друг друга, лишали душевного равновесия, в котором он так нуждался перед поездкой на фронт.

Он по-прежнему чувствовал себя оскорбленным и попранным в самой глуби души, все в нем вскипало, кричало, продолжало отвергать и ненавидеть. Но одновременно он испытывал вину, свою неспособность, невозможность сделать счастливой любимую женщину, подарить ей то, в чем она так нуждалась. И при этом она, ужасно перед ним согрешившая, была так беззащитна, такими умоляющими были ее глаза, так тихо светилась в ее глазах потаенная, зачатая жизнь, что гнев Окладникова отступал. Возникала растерянность, желание беречь, защитить, оградить от жестоких пугающих слов и поступков, и эти жестокие слова и поступки исходили от него самого. И он не знал, как защитить ее, такую любимую, так страшно его обманувшую. Как защитить ее от себя.

Эти безумные вихри бушевали в нем, пока машина не достигла набережной, и в синеве московского весеннего утра возник Василий Блаженный. Восхитительное диво, которое каждый раз провожало его в опасные странствия и говорило, что в жизни существует нечто, не подвластное злу и печалям, возносящее душу в чудесную бесконечность. И он подумал, что когда-нибудь, пусть не теперь, все образуется, обретет свою осмысленную стройность, и их счастливая жизнь с женой продолжится.

Он взлетел из Чкаловского на белоснежном «Ту», который направлялся в Сирию, на военно-воздушную базу Хмеймим. Путь пролегал через юг России, Иран, воздушное пространство Ирака и завершался в Латакии, на аэродроме, откуда русские Воздушно-космические силы наносили бомбовые удары по ИГИЛ.