Убить колибри

Кладбище, как зеленое облако. Шли всей деревней, с громыхающим оркестром. За гробом солдаты на малиновых подушечках несли ордена, следом шагала Ольга, рядом с ней двигалась родня мужа, его мать и отец, и мать тихо ахала, начинала падать, а ее поддерживали в несколько рук, принуждали идти.

Ольга чувствовала, как в глубине ее притаилась тихая безымянная жизнь, и ком тьмы, невыплаканных слез, неизреченного горя давит на эту жизнь, и надо выдохнуть, выкрикнуть этот ком горя, чтобы он не давил, не душил эту теплую притаившуюся в ней жизнь. Но ком оставался в ней, не было слез, не было крика.

У входа на кладбище была вырыта глубокая желтая яма. Гора влажной глины была окружена теснившимися людьми. Голуби летали над головами, то садились в стороне, ожидая корма, то с хлопаньем крыльев взлетали. Священник в голубом облачении уже покачивал дымящимся кадилом. Оркестр умолк, сиял в стороне трубами. Солдаты с карабинами выстроились поодаль, готовые салютовать.

Гроб поставили на лавках у края могилы. Все сошлись, надвинулись. Ольга видела белое, среди цветов, обращенное к небу лицо мужа. Священник отпевал, рокотал, колыхал кадилом над гробом, окутывал его прозрачными дымками. И вдруг сквозь эти дымы, из неба слетел в гроб голубь. На грудь, на цветы, топтался на цветах розовыми лапками, мерцал бусинами глаз в сизой, с изумрудным отливом голове.

Все ахнули. Это было чудо. Это душа последний раз коснулась бренного тела, а потом улетела, оставив над гробом прозрачные дымки. И Ольга сквозь туман невыплаканных слез целовала холодный лоб мужа, слышала стук земли о гроб, треск салюта, тихое многоголосое рыдание в толпе.

Вернулись в дом. В комнатах стояли столы и на воздухе, под деревьями. Усаживались на лавки, табуретки и стулья, принесенные от соседей. Раскладывали на тарелки блины, наливали водку. Фотография мужа в генеральской форме, с траурной лентой, стояла на комоде.

Ольга вошла в комнату. Беленая печь, обои, кружевные салфеточки, цветок на окне. И вдруг увидала маленькую скамеечку, сплошь покрытую разноцветными пуговицами, волшебную скамеечку, которую муж смастерил в детстве. И вдруг такая волна горя, любви, рыданий, такое огромное несчастье, и обожание, и открывшаяся пустота, которую ничем никогда не заполнить. Ольга ахнула, тонко вскрикнула, захлебываясь, бурля, стеная, вырываясь из рук, которые пытались ее обнять, бросилась прочь из дома.

С криком, слепо бежала по деревне, назад, к зеленому облаку кладбища. Вбежала. Могила была высокая, покрытая цветами, в которых утопала фотография мужа.

Ольга кинулась на могилу, обнимала ее, целовала цветы, пробиваясь губами, криком, слезами к любимому человеку.

Никто не мешал ее рыданиям, никто не шел за ней из деревни.

Она долго лежала, а потом утихла. Чувствуя освобождение, открывшуюся бесконечную пустоту, под стать высокому небу, встала. Стояла у могилы, глядя на фотографию мужа. И ей почудилось, что муж бесшумно подошел к ней сзади, тихо обнял, и так они стояли, и она повторяла: «Мой милый».

Глава 22

Аркадий Иванович Челищев переехал из Москвы в Боголюбский монастырь, куда была доставлена икона Божией Матери Боголюбивой и помещена в собор, укрытая в стеклянном ковчеге. В ковчеге поддерживались подобающие температура, влажность, давление. Челищев следил за тем, чтобы заданный уровень строго соблюдался. Он был смотритель, ухаживал за иконой, которую воссоздал, последовал за ней в монастырь, в исконное место, где Богородица явилась благоверному князю Андрею. Тот в честь этого чуда повелел написать икону. Челищев был ее воссоздатель, хранитель. Два раза в день осматривал ее. Замшей протирал стекло, к которому прикладывались сотни паломников, из самых дальних мест прибывавших в монастырь, чтобы припасть к иконе.

Челищев после московской бури затих, его душа притаилась. И он нес ее в себе, как несут полный сосуд, боясь расплескать. Он носил темную потертую ряску. Лицо его еще больше похудело, обросло бородой. Синие глаза глядели из глубоких запавших глазниц недоверчиво и испуганно. Он жил в маленькой келье как послушник. Вместе с монахинями стоял на ночных молитвах, ел вместе с ними в общей трапезной, иногда удостаивался бесед с монастырским духовником отцом Виктором.

Тот беседовал с ним, сидя в высокой, отороченной соболем шапке, в душегрейке, которая спасала его немощное тело от холода.