Убитая монета

— Само собой, идеальный покупатель подделок — ну, это такой анахорет, который положит ее в свою коллекцию, и долго никому не будет показывать. А потом его, обычно, выжимают досуха и заставляют правдами или неправдами коллекцию продать. Идеально — другому, такому же лоху. Потом один из них закладывает коллекцию «липы» под банковский кредит. Для максимальной оценки монеты прогоняют через «свой» аукцион и снабжают все это солидными на вид бумажками, которые потом лягут в папку уголовного дела. Кредит, понятное дело, воруют. Лох скрывается за границу — откуда, как прежде с Дона, выдачи нет. Агентство, например, по страхованию вкладов, получает предмет залога. Продает его на другом, но тоже целиком контролируемом, аукционе. И покупает монеты вполне себе добросовестный коллекционер. Так что, в итоге, подделка с экспертными заключениями и провенансами[5], которых у нее теперь, как на дворняжке блох, официально попадает в нумизматический оборот. Уже в статусе несомненного подлинного раритета. Но это, Владимир Александрович, сами понимаете, — идеально зацикленная схема, и удается она не всегда.

— Понимаю, — кивнул Виноградов, и опять уткнулся носом в книгу…

«Ладно, — продолжал доктор Шмудтциг свои аналогии. — Микробные сообщества соблюдают некие правила — так, с первого взгляда, видится микробиологу в микроскоп. Коллекционеры тоже их соблюдают. Все правила условны и нарушаются, как только возможно, по мере мутаций в микробной ДНК, при этом порождая новые правила, с учетом допустимых границ нарушения. Для мутации не нужны какие-то внешние факторы, многие поняли Дарвина неправильно, считает автор. У жирафа не потому длинная шея, что он тянулся к листве в вышине, все не так. Рождались предки жирафов и с длинными, и с короткими шеями, но выживали и давали потомство статистически чаще те, кто имел более длинную шею.

В сущности, у микробов то же самое, как у жирафов и нумизматов. Только ДНК дают мутацию за счет «нулевого дрейфа», статистически возникающих дефектов, детей квантовой неопределенности и термодинамики, а нравственность — за счет случайных блужданий мысли. И если от мутаций ДНК защищают специальные молекулы, то у нумизматов эту роль выполняет совесть. Но и то, и другое не абсолютно, так что, если мутация все же произошла, дальше включается естественный отбор. Пройдет такая мутация, или нет? У микробов успешный мутант станет родоначальником колонии клеток с новыми свойствами, а среди нумизматов…»

Между рядами кресел прошла стюардесса — предложила чай-кофе-напитки. К удивлению Виноградова, его сосед отказался, и адвокат продолжил чтение.

«Чем более узко специализирован микроорганизм, — развивал автор свои очень умные, хотя и тяжеловесные аналогии, — тем более он успешен. Но только вплоть до первого изменения условий во внешней среде, а там узкая специализация может быть роковой. В свое время было такое событие на Земле, как «кислородная катастрофа», переход от мира без кислорода к тому миру, который нам привычен сейчас. Это не значит, что до того, как появился озоновый слой, кислород никто не вырабатывал — вырабатывали, и еще как, но он тут же расходовался на окисление всяких руд, вроде пиритов. Бактерии анаэробы благоденствовали, те же, кто жил в кислородном мире, влачили существование в узких нишах, «кислородных карманах», где создавали среду своего обитания. В аналогии доктора Адольфа Шмудтцига, это был мир, когда культуры с денежным оборотом были в меньшинстве, в древнем мире господствовал натуральный расчет, и нумизматов не существовало. Но со временем «кислорода», то есть денег, становилось все больше, больше — и потом БАЦ! Мир вывернулся наизнанку. Общества с денежными взаиморасчетами стали подавляющим большинством. А те, кто обходился натуральным обменом, стали исчезать, и глобально, можно сказать, исчезли. У микробов это выглядело именно так, вот и нумизматы как раз появились в процессе, когда денежные знаки стали вездесущи и общеприняты…».

Читать немецкий перевод было достаточно тяжело, но адвокат Виноградов уже слишком устал от общения со своим спутником. К тому же, до конца оставалось совсем немного, а Владимир Александрович не любил неоконченных дел.