Убивство и неупокоенные духи

Но Уильям не справился. Стресс, связанный с бизнесом, возбуждение от сознания, что он творит свою лучшую работу, пытка семейной жизни – от всего этого приступы учащаются; великий храм еще не построен, а Уильям уже принимает до тридцати гранов в день, иногда и больше. Ему это нужно, чтобы не оплошать, – он часто чувствует, что тупеет, а ведь для расчетов ум должен быть острым, как никогда. Иногда у него дрожат руки, а дрожащими руками скрытый «ласточкин хвост» не смастерить. И желудок не в порядке: его мучает кислая отрыжка, причем когда он не ел и рыгать ему нечем. Природная раздражительность Уильяма выходит из-под контроля, и он огрызается, порой против собственного желания. Едва ли не самый мучительный из его недугов – запор; Уильям пьет весьма рекомендуемое слабительное, которое должно прочищать желудок на раз-два, но оно не действует, и в строении, деликатно именуемом «маленьким домиком», он тщетно тужится, опасаясь, что сейчас у него что-нибудь лопнет или сердце не выдержит.

Конечно, все это от работы, которая забирает его целиком, и единственный выход, который он видит, – шприц и все бо́льшие дозы «единственного друга», приносящего спокойствие, свободу от забот и от боли, свободу от ужасного удушья, когда легкие наполнены воздухом до отказа и не в силах его выдавить, когда голова, кажется, вот-вот взорвется, когда приходит страх смерти. Да, он боится смерти: он, сильный, умный, находчивый и умелый.

Просто удивительно, как он думает, что до сих пор никто ничего не заметил. Но пока он трудился, строя грандиозную церковь, преподобный Уилбур Вулартон Вудсайд и банкиры-старейшины видели его необъяснимое возбуждение, странный взгляд; а поскольку продавцы аптек болтают и слухи уже просочились через все социальные слои, преподобный и старейшины знают, что не так. Миссис Джулиус Лонг-Потт-Отт – у нее большой опыт обращения с мужьями, и она умеет распознать человека, скрывающего тайну, – догадывается, что не так. Но никто не хочет заговорить об этом с мистером Макомишем, поскольку тот злоязычен и грозен во гневе. И никто не хочет отзываться дурно о докторе Джордже Хармоне Вандерлипе, поскольку, если не обладаешь по меньшей мере таким же запасом учености и не посвящен в тайны, считаешь себя не вправе критиковать врача. Врачи неприкосновенны, лишь самую малость уступая в этом священникам.

Банкиры тоже овеяны святостью: они – служители Маммоны, весьма популярного божества. Банкир никогда не выдаст тайну клиента. Конечно, они всего лишь люди и могут обмолвиться жене, которая может рассказать что-нибудь подруге, взяв с нее строжайшую клятву молчать. Отчего же тогда весь город так быстро узнал, что мистер Макомиш, давно известный как пожиратель опиума – бедная его жена, несчастные девочки! – стоит на грани разорения? И что еще удивительней, Луида Лонг-Потт-Отт предложила его выручить, а он ей чуть голову не откусил – прямо на Колборн-стрит. Об этом рассказал Сэм Клаф нескольким особо доверенным друзьям – сугубо «под розой», разумеется.

(11)

Мне, как и Гилу, надоедает рассказ Макомиша – неослабевающий поток самооправдания. Мне, как и Гилу, кажется, что на эту историю можно смотреть с разных сторон. На экране вдруг возникает групповая фотография, сделанная явно во время слета всей семьи: под открытым небом, на газоне перед фермерским домом, стоят человек сорок, мужчины и женщины, а из верхних окон дома свисает плакат: «Добро пожаловать, семья Вандерлип-Вермёлен-Гейдж!» Фото сепиевое – светло-коричневое, цветом похожее на пряник. В заднем ряду стоят мужчины, в основном скрестив руки на груди; единственный толстяк среди них – очевидно, негодный Дэн Бутелл, и он же лучше всех одет. Первый ряд образуют женщины, сидящие на стульях и облаченные очень разнообразно – от новейшей моды того времени и тех мест до нарядов, бережно хранившихся лет пятьдесят, а то и дольше. Я узнаю свою бабушку в молодости, сосредоточенный взгляд сквозь пенсне; она единственная из всей группы носит очки. По возрасту люди тоже очень разные, от юнцов до двух древних старух, сидящих в противоположных концах ряда: на них белые чепцы со множеством рюшек, шали и обширные черные юбки по моде давно минувших лет. У ног женщин расположились дети – девочки в громоздких нарядах и ботинках на пуговках и мальчики в коротких куртках без фалд, бриджах, галстуках-бабочках с виндзорским узлом, черных чулках и тоже в ботинках на пуговках. Все пристально смотрят в объектив, кроме одного расплывчатого дитяти, которое не выдержало полной неподвижности во время «экспозиции» – по меньшей мере двадцати секунд, затребованных фотографом.