Убивство и неупокоенные духи

Я в жизни не встречала мужчины аккуратней Гомера. Ботинки всегда начищены и сверкают, как стекло. В нагрудном кармане всегда чистый белый носовой платок. И другой – в заднем. «Один, чтоб красоваться, другой – чтоб сморкаться» – так он говорил. Шуточек у него было!.. Задний карман он называл карманом для пистолета, будто он бандит! Как я обожала просто идти с ним по Колборн-стрит, он был такой элегантный. И можете мне поверить, я одевалась ему под стать. Шляпки с широченными полями. Он называл их шляпками в стиле Гейнсборо. Это такой художник. Наверно, любил большие шляпы. Шляпка с широкими полями, кисейное платье в крапинку, шелковые чулки и лакированные туфли – такие тесные, что я едва не охромела. И куча бус. Я всегда обожала бусы, а в то время они были в большой моде. Те красные! Они у меня до сих пор есть. Где-то лежат. Да, «все элегантные дамы предпочитают крупные бусы», как говорила мисс Макгаверн в ателье Огилви. А духи! Он все время дарил мне духи, когда мы уже обручились, когда стало можно. «Джер-кисс» – так они назывались. Пряные. Черная коробочка с попугаем. Он был невысокий. Хорошие вещи продаются в маленьких упаковках, так он говорил, вручая мне четверть унции «Джер-кисс». Маленький, и лысел спереди. Но лысел изысканно, а не как-нибудь. И пенсне. Это значит «прищеми нос» по-французски. Конечно, он был оптометристом и очки всегда носил по последнему писку моды. Пенсне, и стекла дымчатые – едва заметно тонированы фиолетовым. Он говорил, это чтобы глаза отдыхали. Это он ввел у нас в городе моду на тонированные очки. Иногда я спрашивала, не боится ли он, что от фиолетовых стекол покажется, будто у него синяки под глазами. А он только трепал меня за подбородок (если мы были не на улице) и говорил, что они придают ему страстный вид. Конечно, это очень вольный разговор, но мы все-таки были уже обручены, а уж когда он меня целовал!.. На прошлой неделе Брокки ставил пластинку на ортофоне, как это теперь называется. Вместо фонографов, как у нас были. Где девушка поет про своего возлюбленного, и у нее вырывается: «И ах! Поцелуи!» И на меня прямо нахлынуло. Пришлось сделать вид, что мне соринка в глаз попала. Фонограф, что Гомер подарил мне на Рождество, когда мы уже были помолвлены. «Эдисон». Толстые, тяжелые пластинки. Как печные конфорки, сказала мамочка. И к этому фонографу были пластинки. «Любимые арии из „Девушки из Иокогамы“».

В шелковой пижаме
Пойди скажи маме,
Что я люблю тебя,
Японочка моя!

И «Коган в телефоне» – как мы смеялись… «Мне надо плотник, починить ставня, котогый висит на мой дом». Очень остроумная пародия на еврейчиков. Гомер тоже был остроумный. И хитрый. Он добавил к пластинкам еще одну для мамочки, с гимнами, а то она, пожалуй, велела бы ему унести фонограф обратно… «Древний нерушимый крест» и «Жизнь – это поезд в рай».

Крепко сжимай рукоятки,
Зорко смотри вперед!