Убогие атеисты

Наконец, ему везёт. Смутный эффект дежавю шевелит его мозги. Парень замечает разбитое окно. То самое, в которое забирался несколько дней назад. Теперь ему предстоит повторить этот нелёгкий манёвр. И никто не будет ему подсоблять.

Встав под ощеренным отверстием, приседает и, как следует оттолкнувшись, прыгает, хватаясь незажившими ладонями за колючее стекло. Стискивает зубы от резкой боли, но не сваливается вниз – висит. Вдохнув, сгибает локти, подтягиваясь. Вваливается в комнату, волоча за собой ноги. Встретившись с полом, умиротворённо отдыхает, но лишь считанные секунды.

Гот поднимает голову, изучая обстановку. Собирая мозаику из рухляди. Смотрит прямо на ветхую софу, но не решается к ней приближаться. Отодвигать её. Разлучить её со стеной, затянутой паутиной. Сейчас его пыльные запутанные волосы очень на неё похожи. Можно смело устраивать игру «Найди десять отличий».

На четвереньках подползает к дивану. Поднимается на ноги, до последнего касаясь пальцами пола. У Гота такое ощущение, словно он готовится развернуть бинты и осмотреть раненую конечность с вываленным мясом. Словно ему необходимо взглянуть на ляжку, к которой приложилась акула.

Вдохнув, отодвигает мебель. Та противно царапает пол. И открывает прекрасный обзор на застывшего мальчишку в кровавой одежде. Гот ощущает себя героем сказки Шварца. Только ему уже не склеить осколки разбитого братишки. Никак его не спасти. Почему в реальности нельзя ничего исправить?

– Я облажался. Извини. Я не со зла, – шепчет Гот.

– Я сожалею. Я хочу вернуть всё назад. Мне уже плевать на признание, – колется Гот.

– Помоги мне успокоиться. Дай мне искупление, – раскаивается Гот.

Только мёртвые не умеют разговаривать. Они умеют молчать.

– Ты позволишь, я тебя обыщу? – вежливо просит разрешения Гот.

И опасливо тянет руку. Так тянутся к зверям в клетке, которые только ждут, чтобы отгрызть хэнд по локоть.

Парень чуть брезгливо стягивает курточку с плеч покойника. Тот не поддаётся. Гот раздевает его как куклу: сначала освобождает один рукав, потом, перекатив Чмо на бок, второй. Поднимает вещь за воротник и обыскивает карманы. Вынимает сложенный блокнот в бледно-коричневых пятнах крови. Полосатая водолазка карманов не предполагает, и Гот больше не исследует парнишку в поисках тайников. Слишком неприятно решето живота. Что ж, Гот постарался и соорудил хорошую поделку.

– Ты разрешишь, я заберу это?

Никогда при жизни Чмо Гот не был так учтив. Никогда его не берёг. Теперь же старательно фильтрует речь, чтобы не задеть за живое. Забавно. У Чмо ведь совершенно ничего не осталось живого. Гот считается с ним только для того, чтобы успокоить совесть, не рассердить духа и оставить себя в безопасности.

– Спасибо, – неловко произносит и, помешкав, убирает спадающие на лоб ангельские кудри.

Осторожно прикасается губами к его ледяной коже. Робко и нерешительно. Чмоки-чмоки, Чмо. Затем он поднимает мальца на руки, болезненно вспоминая, как нёс его в позе буквы «дабл ю» до машины. Тогда он был ещё живой, но уже умирал. Укладывает мертвяка на тару и даже придаёт ему удобное положение. Заботливо накрывает курткой. Это очень мило и очень бессмысленно. Но такова прямая зависимость: чем бессмысленней жест, тем он милее.

У Гота крайне милая жизнь.

Гот по привычке выходит в окно и тащится вдоль вытянутого в кишку кардигана. Тонкая ниточка связывает его с явью крепче стального каната. Именно так выглядят соломинки, за которые хватаются утопающие…

Он добредает до логова, почти обжитой берлоги. Устраивается у окна так, чтобы свет падал на страницы. Абсурдно, но Гот по привычке придерживается правил, сохраняющих зрение. Он разнимает слипшиеся листы и, подняв нижние веки, разбирает сетку почерка, неосознанно отвлекаясь на всякую ерунду, боясь прочесть рукопись и не встретить ни слова себе.

– Пожалуйста, пожалуйста… – спрыгивает с его губ.

«Дремали мишутки Тедди,

Кровёнок шумел под кожей,

Любили какао дети.

И мамочку с папой тоже», – узнаёт его стиль.

«С рожденья дружили крепко

Музёнок и поэтёнок,

Тетрадки в линейку, в клетку

Их почерк кривой запомнят», – «Это уж точно», – виновато иронизирует Гот.

«Любвёнок крутился рядом,

Сексёнок лежал на койке,

На простыне спермослякоть,

Сироп миловидной крохи.

Когда приходил ночонок,

Небёнок купался в звёздах,

А дети таились дома,

Подушку найдя, как остров», – почти разочарованно перебирает строки Гот. Он одновременно и торопит себя, и тормозит.

«Но как-то ворвался в сказку

Измученный наркотёнок,

И стало болеть опасно,

Опасно любить в притоне.

И пидофилёнок взрослый

Пугал заболевших деток,

Нечаянно как-то бросил,

Что шанса подняться нету», – отчего-то всё естество Гота наполняет чувство, похожее на газировку: такое же щекотливо-колючее. Интрига путается с напряжением и страхом.

«Заплаканный красотёнок

Кроил тонкой бритвой лапки,

Под жалобным слабым стоном

Другие играли в прятки.

Их всех окружал адёнок,

Их всех опускали на пол,

И лампочка-сгусток мёда

Была обречённо матовая», – мышцы лица собираются во встревоженную гримасу.

«Их всех целовал иглёнок,

Они разучились мыться,

И ненавистёнок голый