Убойная реприза

Июль подходил к концу. Даже в Сочи, где отдыхающих в том году было невпротык, – не шибко приманивали публику наши юмористы. А тут – куда занесла меня нелегкая, вдали от морей и гор – жди чего угодно! И думай, как уберечься, чтобы не залить душу черной краской провала, и красной – стыда. Бывает, привезут за тридевять земель, обещая по недоразумению или обману концертный зал, а вводят в так называемый, культурный центр, где кегельбан, бильярдные столы и просто – столы, за которыми пьют, курят, а тебя вежливо подводят к микрофону и говорят: «Вот, пожалуйста… немного, часика полтора». Вытаращив глаза, объясняешь, что в такой обстановке нельзя выступать, что ты и рад бы, но люди не будут, не смогут слушать. А тебе говорят убеждающе: «До вас выступал (называют фамилию певца), и все было хорошо – он остался доволен». Ты объясняешь, что он – пел! И к тому же под фонограмму! Что под плюсовую можно, хоть на площади перед толпой, хоть ночью в пустом поле! А тут – оттопырив зад, целятся кием! Мечут в кегли и победно вскрикивают! А за столами, в табачном дыму, треплются, пьют, и некоторые уже упились!..

Тебя не понимают, дуются, считают возомнившим. И жена заказчика, которая видела тебя по телевизору на сцене концерт-но-го зала – оскорблена в лучших чувствах. Не забудет до гробовой доски, и при всяком удобном и неудобном случае не преминет заметить кому-либо: какая же ты неблагодарная дрянь!

В городе, куда я прикатил, утомившись четырьмя с половиною часами автомобильного пути, концертный зал был. И были троллейбусы, что всегда показывает статус населенного пункта. Бледно-синие афишки с моей фамилией на столбах и углах домов оставляли тягостное впечатление: я уеду, а они, намертво приклеенные, долго еще будут мозолить глаза. Два-три человека за плату малую, таясь, лепят их, как подпольщики в оккупированном городе листовки. То же и в Москве – клеют на трансформаторные будки, на официальные рекламные щиты, на бетонные заборы. Какой-то безмозглый, или хулиган, повадился одно время клеить на зеленый забор Богородского кладбища. «С песней по жизни», «Два часа смеха», «Приходите – посмеемся!» и прочее. И что любопытно: сколько раз я проезжал мимо, скажу как бы невзначай водителю такси ли, телевизионщицкой машины: «Реклама вон на кладбище!», в ответ: «Я сейчас на концерты не хожу – некогда. А вот в молодости!..» Или: «Мы с женой ходили недавно в этот… в театр Сатиры. Интересно, вообще-то…» Особо запомнилось: «Сколько же они получают? Я тоже пою. Вы послушайте, может, кому при случае посоветуете…» И запел оглашенно.

Выступать я не люблю – заранее все тяготит. Будто время идет, а на моем участке ход замедлен – такое ощущение. Только в машине, в поезде ли, когда к ходу времени добавляется еще скорость, когда мелькают по сторонам поля, столбы, когда состав грохочет по мосту и кажется: еще немного и он свалится в реку, а если ты отшатнешься от окна – он проскочит; когда длинность лесов околдовывает, и убаюкивает… Тогда тягость предконцертная отступает и таится где-то за спиной.

Ну, а за кулисами – главное, чтоб посторонних не было, чтоб не шлялись, не шныряли под носом, не открывали двери и окна, устраивая сквозняки, чтоб не балаболили о делах своих мелких, раздражающих…

Не избежал – то ли помреж, то ли хрен его знает какой дежурный, вперся в артистическую и принялся настырно рассказывать, как он любит «новых русских бабок», как жалеет, что они не приехали и что они, по его мнению, сейчас первые на эстраде.

Мне нужно собраться с мыслями, а он бубнит и бубнит! Мне нужно вообразить себя достойным к выходу на публику, а он: бабки, бабки! Это все равно что красивой женщине зудеть в ухо про красоту другой! Я говорю: «Кажется, паленым пахнет! Что-то горит…» Он осекся, выскочил, а… в коридоре действительно запах горелой проводки!

Забегали все, как крысы… как крысы у метро «Преображенская площадь». Ближе к ночи бегают, шныряют от киоска к киоску: «Стардог», «Цветы», «Пресса», «Мороженое», «Проездные билеты»… Много крысиного жилья на площади, где гордо торчат мачты с флагами, гербами, где на толстом столбе пищащая реклама: створки пискляво закрываются – одна картинка, пискляво открываются – другая. Ночью сильно слышно, как жители ближнего дома терпят, как они не бабахнули из гранатомета? Если гранатомета нет, то помповые ружья и пистолеты – наверняка, имеются! Такие рожи встречаются – караул кричи! Как там старенький, седенький, тихонький Олег Лундстрем жил? Бывало, идет по улице…

Забегали: уборщица, звуковик, осветитель… Мужик какой-то кричит панически: «Никому пока не говорить!» А зачем говорить – если он орет как резаный? И поклонник бабок бегает, под ногами у всех путается. «Я всегда говорил! – открещивается. – Я предупреждал!..»