Убывающий мир: история «невероятного» в позднем СССР

Дело, кажется, в том, что хотя советское государство заинтересовано в оптимизме своих граждан, сам этот оптимизм не может быть полностью независимым, автономным. Теории палеовизита и шум вокруг летающих тарелок показывают, что господствующий нарратив о покорении космоса и о научно-техническом прогрессе легко отклоняется то в сторону «библейских мифов», то в сторону «дешевых сенсаций» – и потому должен контролироваться. В эпоху торжественного шествия кибернетики, когда в СССР собирались научно управлять и космическими кораблями[190], и государственной экономикой

[191], и человеческим здоровьем[192], совершенно необходимым оказывалось еще и особое управление оптимизмом

. Методы этого управления полностью соответствуют кибернетической парадигме – минимальные воздействия, «обратная связь»: неудобные исследования грамотно купируются (как в случае «причинной механики» Николая Козырева, на разработку которой не выделяют средств), сбившихся с курса лекторов (вроде Феликса Зигеля) вежливо, но твердо поправляют коллеги, а особо ретивым фантазерам (а-ля Юрий Фомин) «посылают сигналы» через центральную печать.

Однако, говоря о советском «управлении оптимизмом», необходимо понимать природу этого оптимизма. Как указывает Азиф Сиддики, связанный с покорением звезд оптимизм был прямым следствием секретности, окружающей космическую программу СССР:

Секретность пронизывала каждый отдельный аспект советской космической программы. В начале шестидесятых эта программа была настолько засекречена, что казалась всемогущей, не имеющей ограничений. Чем меньше было известно, тем большее представлялось возможным[193].

С одной стороны, секретность была обусловлена военным генезисом космонавтики, важным оборонным значением ракетных пусков; с другой стороны, секретность позволяла эффективно поддерживать оптимизм населения, представляя советское покорение космоса как череду блестящих успехов: – в прессе появлялись сообщения только об удачных полетах, о неудачах же не рассказывалось[194]. Однако само изобилие строго засекреченных (космических и военных) пусков приводило к тому, что советские граждане все чаще видели в небесах «непонятные», «неопознанные» объекты; предосудительный феномен летающих тарелок рос из того же корня, что и приветствуемый государством «космический энтузиазм». И пока Советский Союз, по выражению Хрущёва, «делал ракеты, как сосиски», увеличивалось и количество летающих тарелок в советском небе; в эпоху первых ИСЗ мало кто знал, где точно находится Байконур, но уже в 1958 году Юрий Фомин собирал известия о загадочных «огненных шарах», наблюдаемых людьми над Средней Азией[195]. И если на Западе убедительно звучали слова Карла Юнга о том, что округлая форма НЛО «в качестве компенсации лучше всего соответствует разорванности нашего времени» и воплощает мечту человека об утраченной целостности послевоенного мира[196]

, то в СССР эллиптический контур летающей тарелки должен скорее отсылать к риторической фигуре эллипсиса, намеренного умолчания. Милитантность «советского невероятного» проявлялась теперь не через прямое сопоставление (как в теории палеовизита: гибель Содома похожа на атомный взрыв), но через случайные явления засекреченного.

В 1966 году темой летающих тарелок начинает интересоваться Феликс Зигель, и его путь к ним лежит через… Тунгусский метеорит. Александр Казанцев к этому времени полностью переключился на разработку сюжетов о взорвавшемся Фаэтоне и на теорию палеовизита (он обсуждает вероятность атомного уничтожения планеты с Нильсом Бором, показывает Юрию Гагарину фотографии наскальных изображений «марсиан», найденных на плато Тассили, и проч.[197]), и вдохновляющим примером для Зигеля становится Алексей Золотов, который, при поддержке академика Бориса Константинова, продолжает защищать идею атомного взрыва над Тунгуской: обращает внимание на неестественно бурный рост деревьев и трав в районе катастрофы, находит там образцы редкоземельных металлов, а также доказывает, что деревья вокруг были повалены не ударной, но именно взрывной волной[198].