Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

[…] Когда поезд въехал с нами [в Петербург], к обширному зданию вокзала, вся крыша которого была покрыта толстыми стеклянными пластинами, и остановился в нем, к нашему вагону подошел жандармский офицер с несколькими своими солдатами и, убедившись, что никто не отсутствует, отправил нас с конвоем в город. Едва мы вышли на улицы, петербургские кацапы и кацапки устремились к нам со всех сторон. Одни из них кричали во всю глотку: «Поляки мятежники, подлецы, сукины сыны, и в лес!» Другие, уперев руки в бока, танцевали своего любимого казачка и пели: «Полячки, дурачки, варначки[380], Варшаву проспали!». Другие снова хватали грязь и камни и бросали в нас идущих, словом, этот фанатичный петербургский народ нас всех бы закидал камнями среди белого дня в столице московских царей, если бы в конце конвойные солдаты не встали на нашу защиту и не отогнали прикладами слишком приблизившихся разъярённых кацапов.

В первом ряду нашей партии шел Вишневский[381], одетый в красивое новое пальто, которое он получил в Гродно, и Кучевский[382], имеющий на голове белую круглую баранью шапочку. Какой-то бородатый и тучный купец вышел на улицу и с любопытством поглядывал на тянущуюся мимо нашу партию, заметив в первом ряду пленника в белой шапке, крикнул:

«Смотрите, господа! Вот и сукин сын генерал Гарибальди попал в наши руки».

Тот же купец назвал Антона Вишневского польским полковником. Упомянутые два товарища получили больше всего снарядов и были забрызганы грязью с головы до самых ног.

Видя, что происходит в первых рядах нашей партии, я закутался по самые глаза моей бундой[383], втерся незаметно между женщинами, арестантками, москевками, которых было несколько в нашей партии, и только этим способом избежал неприятности, с которой столкнулись мои товарищи.

Это уличное сборище сопровождало нас аж до тюрьмы, и только тогда все успокоились и разошлись по домам, когда перед их носом закрылись тюремные двери […].

2

[…] На другой день, перед самым полуднем, действительно приехал в тюрьму какой-то русский, видно, заслуженный генерал, потому что вся его грудь была увешана разнообразными орденами. Это был статный мужчина, средней полноты, возраста около 60 лет, здоровый и крепкий. Он торопливо вошел в наш каземат с тюремным смотрителем и своим адъютантом, вежливо поздоровался с нами и стал по очереди расспрашивать каждого, как его зовут? Откуда он родом? Чем занимается? и так далее. Со священниками он говорил по-латыни и языком этим владел основательно, с пленниками же — по-русски, тем, кто не понимал русского языка, генерал просил, чтобы я служил переводчиком.

Среди государственных заключенных находился также священник Онуфрий Сырвид[384], шестидесятилетний старик, декан и настоятель Виленской епархии, которому в Вильно побрили половину головы, облачили в арестантскую одежду, заковали ноги в десятифунтовые кандалы и отправили в Сибирь на двенадцать лет каторжных работ.

Генерал, заметив в кругу пленников солидного старца в описанном выше костюме, подошел к нему и спросил:

— А вы кто?

Ксендз Сырвид объяснил, кто он. Генерал глубоко задумался, а через некоторое время, указывая на меня, сказал:

«Вот видите, господа! Это священник и это священник; у одного половина бритой головы, а у другого нет; этот в арестантской одежде, а этот в своей собственной; этот закован в кандалы, а тот нет. Я совсем не понимаю русского закона; если оба священника виновны одинаково, то они должны быть одинаково наказаны».

Наконец генерал спросил Сырвида, кто его судил, а когда тот ответил, что Муравьев[385], тогда махнул рукой и сказал:

«Мы очень хорошо знаем, кто такой генерал Муравьев». И, обернувшись к смотрителю тюрьмы, добавил: «Немедленно снимите кандалы с этого старика, чтобы не мучился». Потом сказал священнику Сырвиду:

«Если у ксендза есть деньги, то он может купить себе какую-нибудь другую одежду, а эту арестантскую я разрешаю снять».

Наконец генерал подошел к Эдмунду Кучевскому и спросил его: «А вас как зовут?». Когда тот ответил, генерал снова спросил его: «Разве вы не служили одно время в русском войске на Кавказе?»

«Так точно, господин генерал, — ответил Кучевский, — и даже был офицером».

Генерал снова спрашивает его, в какой роте, батальоне и полку он служил, и, получив ответ, говорит:

«А кто был вашим дивизионным командиром?»

Кучевский ответил, что генерал Суворов[386].

«Так вы его не узнали? — говорит генерал, — ведь это я; вы видите, каким я стал седым стариком. Припоминаю теперь вас, что вы были хорошим, порядочным офицером и вели себя прилично. И как вас осудили?»

«Я приговорен к 12 годам каторжных работ в Сибири, — ответил Кучевский, — если бы это наказание можно было заменить военной службой, я бы с радостью согласился на это и прошу у господина генерала милостивого покровительства».

Генерал посоветовал ему подать прошение в руки императора о замене наказания и обещал сам хлопотать об этом.