Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

До прибытия в Тобольск я никогда не слышал польской песни; в «Колоколе» Герцена при описании какой-то варшавской манифестации было упомянуто о почталионе, который играл на своем рожке «Jeszcze Polska nie zginęła»; этими четырьмя словами ограничивалось все мое знакомство с польским песенным репертуаром. В Тобольске эта песня не была в ходу, пели ее очень редко и непременно с куплетами, присоединенными к ней в прошедшем (1863-м) году, в которых говорилось: «Велепольский[127] изрек, что мы погибнем в лесу; но бог сохранил нас».

Не особенно часто, но с большею выразительностью исполнялись две песни, по-видимому, очень подходившие к настроению интеллигентов. Одна из них представляла собой отрывок, кажется, из Мицкевича, и в ней особенно подчеркивались слова «А где еще живут поэты, там и народ жив». В другой выдавался припев: «Как обширна наша земля! На ней одно только племя. Поднимем же наши бокалы: будущность — там наше великое призвание».

Одна песня предназначалась как будто для крестьян, которых в Тобольской тюрьме почти не было; песню же эту нередко пели и интеллигенты, и ремесленники. В ней подается крестьянам иносказательный совет: «У вас худая трава, которая засоряет эту землю; пусть же парни бодро двинутся на поле». Припевом то ли к этой песне, то ли к другой, которую я забыл, были слова: «Бартош (уменьшительно-ласкательная форма имени Варфоломей), Бартош, не надо нам терять надежду; Бог благословит и спасет нашу родину»[128].

Была песня с задушевными воспоминаниями о конституции третьего мая[129]; другая обращалась к французам 1830 года:

«В июльские дни вы дали всему миру великое наставление о достоинстве народов»[130].

Были и песни с некоторым шляхетским привкусом. Одна: «Наш Стефан Баторий Великий громил московских бояр, не носил фрака и жилета — носил контуш и чамару. Отбросим назад вылеты (откидные рукава), закрутим усы вверх, оправим половчее пояс и пойдем танцевать»[131]. Другая: «Венгр и поляк — два брата, и при сабле, и при стакане»[132]. Третья, составленная вероятно в 1849 году, когда Турция гостеприимно приютила у себя и поляков, и венгров, которые успели спастись от преследования армий австрийской и русской: «Выпьем за здоровие Садыка-паши (Чайковского)!»[133]. Четвертая: «Кто с москалем дружит, того в две палки; цупу-лупу, лупу-цупу; того в две палки»[134].

Мне кажется, что чаще всего распевались две песни, которые, по-видимому, одинаково нравились и интеллигентам, и ремесленникам. Вот некоторые строфы первой песни, оставшиеся у меня в памяти; песня получила свое начало, очевидно, от событий 1848 г[ода]: «Что за шум? Царь развеселился: Гергей, изменник, сдался ему, прислал свою саблю. Опять свистят палки и плети, течет свежая кровь. Пируй, царь, а с тобою вместе твои сановники; подлость пусть сияет во главе нашего скопища, ведь во главе — царь. Постой, царь, постой; не кончилась борьба; Клапка еще держится в Коморне, слышна польская команда: Туй (целься)!»[135]. Из второй песни: «Когда-то валилась клочьями кожа с плеч, раздирали ее московские когти; а поляк все-таки отплясывал мазурку — нет другого такого, как мазурка. Сам Бог за нас стоит, ведь земля-то наша; итак, братья варшавяне, за саблю и — вперед! По старинному обычаю у нас два правила: друзьям отдаем сердце, а врагам — наколачиваем спину».

Довольно редко слышались гимны, представлявшие собою нечто среднее между песнью и молитвою. Один из них начинался словами: «Боже, отец наш! Мы твои дети, молим тебя о лучшей участи для нас; день за днем скорбно уходит — мы все в неволе»[136]. Другой: «Боже! Долгие годы ты украшал Польшу славою. Пред твоим престолом возносим молитву: родину и свободу благоволи возвратить нам, господи!»[137]. Третий гимн ведет начало от 1846 года, когда австрийское правительство подстроило в Галиции жестокую жакерию[138], и множество помещиков с женами и детьми были перерезаны крестьянами ad majorem Metternichi gloriam[139]. Вот из него несколько слов, оставшихся у меня в памяти: «Дым от пожаров, пар от крови зарезанных братьев — с этим-то дымом и паром несется к тебе, господи, этот вопль! Жалоба эта страшная, стон этот последний, от таких молитв седеют волосы. Сын убил отца, брат убил брата; множество Каинов между нами; но покарай, Боже, руку, а не слепой меч»[140]. Один из поляков говорил мне, что во время волнений, предшествовавших восстанию, этот гимн исполнялся неоднократно в варшавских костелах многотысячною толпою, и во время пения толпа, так сказать, электризовалась.