Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Во время восстания он был начальником отряда; при одной из стычек с русским войском взял в плен нескольких офицеров и солдат. Повстанцам негде было держать пленных, и потому они отпускали их на свободу или тотчас, или через два-три дня, отобравши только у них оружие. Исключение составляли казаки: если они попадали в плен, поляки вешали их — видели в них не воинов, но разбойников и грабителей. И еще называли мне Чоховского[122], как единственного начальника повстанческого отряда, который приказывал вешать всех пленных без разбора. Левандовский, придерживаясь общераспространенного правила, отпустил своих пленников. Чрез несколько дней его отряд был разбит, и сам он взят в плен. Обычный порядок был таков, что военносудные комиссии приговаривали начальников повстанческих отрядов к смертной казни. Офицеры, отпущенные Левандовским из плена, начали хлопотать за него сильнейшим образом. Должно быть, это были люди со связями, и потому их хлопоты увенчались успехом: Левандовский был приговорен, кажется, к каторжным работам, даже, может быть, и того меньше — к ссылке на поселение; припомнить его приговор с точностью — не могу.

О дальнейшей его судьбе после отправки из Тобольска я ничего положительного не могу сказать. Говорили мне, что он устроился где-то в Иркутской губернии или в самом Иркутске, а именно: вошел в компанию с товарищем по ссылке, и они открыли мелочную лавочку. Если это верно, радуюсь за него и не вижу ничего удивительного в таком обороте дел; ведь и Гарибальди[123]пришлось прожить некоторое время в Нью-Йорке, снискивая пропитание продажею сальных свеч.

11

Иногда, я задавал польским интеллигентам вопрос: не было ли восстание вызвано надеждами на иностранное вмешательство? Если б не было этих надежд, восстание, может быть, и не произошло бы? Поляки отвечали мне не все одинаковыми словами, но смысл ответов был одинаковый: надежду на иностранное вмешательство имели далеко не все повстанцы, и далеко не такую сильную; «главная причина та, которую высказал пан полковник Левандовский: притеснение, грабеж, кровопролитие; мера нашего терпения переполнилась. А последним толчком было то, что нашу молодежь, настроенную патриотически, стали забирать в солдаты. Не обращая никакого внимания на списки о возрастном составе населения, не соблюдая никаких очередей, хватают человека, которого считают настроенным бунтовщически, и посылают его за тысячу верст; там засадят его в казарму, муштровать будут, ругать, бить… Э, думаем, была — не была, айда в лес! дальше, что Бог даст. Вот и пошло, и разгорелось».

В ту пору, когда я был в Тобольске, об иностранном вмешательстве не было уже и помина, восстание было усмирено. Многие из моих тюремных товарищей скучали без газеты и время от времени покупали нумер «Голоса»[124]; для чтения газеты собирались обыкновенно в кружок, один читал, другие слушали; случалось, что ко мне обращались с просьбою быть чтецом и отчасти комментатором встречающихся там и сям необычных выражений; я охотно соглашался читать и, где требовалось, старался разъяснять своим слушателям все, казавшееся им непонятным.

В первом же нумере «Голоса», который принесли ко мне с просьбою прочитать его вслух, находилась между прочим коротенькая заметка под заглавием «взыскание», излагавшая в трех-четырех строчках приговор о ссылке меня в каторжную работу. Время от времени в «Голосе» появлялись корреспонденции из Варшавы, смысл которых был тот, что русские власти беспощадно изгоняют поляков из правительственных учреждений, каковы бы не были эти поляки, хотя бы и благонамеренные.

О земельных мероприятиях правительства в пользу крестьян Царства Польского и Литвы ничего не сообщалось в тех номерах газеты, которые бывали у меня в руках; и разговоров с поляками на эту тему в Тобольске у меня не было, впоследствии — бывали.

Книг у поляков было немного. Я заметил у одного какое-то сочинение Нарушевича, у другого — лекции Мицкевича о славянских литературах[125], у третьего (по профессии это был учитель гимназии) — монографию, и довольно объемистую, о яйцах польских птиц (Oologia ptaków polskich)[126]. Эти три книги остались у меня в воспоминании; но видел я их гораздо больше, только уже забыл, давно ведь это было.

12

Настроение польских интеллигентов было, насколько я мог судить, довольно доброе; они не унывали; упомянутые мною граф Чапский и воевода Грабовский — исключения, и таких исключений было немного. Однако же интеллигенты сравнительно с ремесленниками держали себя серьезно; шутливости и веселости было у них заметно меньше. Между интеллигентами были охотники попеть и в одиночку, и хором, и песен было немало; но пели они реже, чем ремесленники.