Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

В общую кассу я внес около пятнадцати рублей; при ликвидации получил приблизительно столько же. За починку одежды, белья и обуви мы не платили никому ничего — делали это сами. За переплетную работу и за стирку белья получали от посторонних лиц кой-какую плату, которая оказалась достаточной для покрытия наших общих расходов на табак, чай и тому подобные мелочи. С материальной точки зрения считаю этот результат довольно хорошим, особенно если принять в соображение неудобства тюремной обстановки.

Что касается нравственной стороны дела, то в первые дни коммуны я чувствовал себя стесненным в распоряжении своим временем: прежде всего, надо исполнить нужную для всех работу, если она есть; и, пока работа не исполнена, свои личные планы надо оставить в покое — не до них. С этим неудобством я примирился довольно скоро.

Гораздо мудренее было выйти из другого затруднения: когда некоторые товарищи работали, а у меня работы не было, и я мог употребить это время по своему усмотрению — я чувствовал себя нехорошо, сознавая, что я обкрадываю работающих товарищей, хотя поневоле, против собственного желания, а все же обкрадываю. Другие, находясь в подобном положении, испытывали такое же тягостное чувство. Это была одна из важнейших причин, склонивших нас к ликвидации коммуны.

Но главною причиною была мысль, которая у меня (вероятно и у других) хотя появлялась еще до коммуны, но за время ее существования постепенно приобрела особенную ясность и резкость: при теперешнем (то есть при тогдашнем) положении вещей человек, который будет стараться об учреждении коммуны и вообще производительных ассоциаций в России и в Польше, не принесет этим способом пользы трудящемуся народу, ни русскому, ни польскому. Начать с того, что старания этого человека об учреждении не только коммуны, не только производительной ассоциации, но даже какого-нибудь общества для взаимного мелкого кредита или для закупа сырья, или для устройства лавки потребителей — все подобные старания не приведут ни к чему, кроме неприятностей, и, может быть, очень значительных, для этого человека и для немногих последователей, которых он найдет на первых порах; государственный строй России (тогдашний) неспособен переносить кооперативные учреждения. Но предположим даже, что он переносит их; производительность труда увеличилась, работник стал зажиточнее и потому образованнее. Государственный строй России (тогдашний) не стерпит такого работника: правители заберут у работника все, оставивши ему только минимум, необходимый для нищенского существования — нищенского и потому невежественного, и потому рабски покорного. Для правителей России (тогдашних) рабская покорность подданных — альфа и омега; все прочее для них — наплевать.

Значит в данный момент (тогдашний) забота о кооперативах должна быть отодвинута на задний план. По мере того, как эта мысль обрисовывалась в нашем сознании все с большею и большею ясностью и резкостью — идейное значение коммуны для нас самих уменьшалось и тускнело. Явление, потерявшее свой первоначальный смысл, должно было умереть — и миниатюрная коммуна умерла.

13

Тюрьма, носившая название «первый номер», несколько странное для непривычного человека, оставшееся, вероятно, от тех давних времен, когда Александровский Завод был действующим сереброплавильным заводом, и казенные постройки показывались в ведомостях и описях под определенными номерами — эта тюрьма состоялась из двух деревянных домов, одноэтажных, но на довольно высоком фундаменте, окрашенных желтовато-коричневою краскою, потускневшею от времени. Оба дома вместе составляли фигуру «глаголь», так как примыкали один к другому под прямым углом и притом вплотную, т[о] е[сть] промежутка между ними никакого не было.

Тюремный двор был гораздо обширнее, чем в конторе; в разных частях его были расположены кухня, баня и колодезь.

В двух домах, упомянутых выше и составлявших здание собственно тюрьмы, было до десятка камер, в которых помещалось в разное время от шестидесяти до восьмидесяти арестантов.

Как было в Акатуе, а потом в конторе, так было и в первом номере: около семи или восьми часов вечера конвоиры замыкали снаружи дверь, ведущую со двора в коридор, и она оставалась запертой до рассвета; двери из коридора в камеры не замыкались никогда.

Меблировка камер была такая же, как в Акатуе и потом в конторе; и казенный паек выдавался нам такой же, как там.

Старостою в первом номере был уроженец Литвы по фамилии, если память меня не обманывает, Сурин[239], имевший от роду лет около двадцати пяти, человек очень хозяйственный, заботливый и деятельный. У обитателей этой тюрьмы уже около полугода соблюдался такой порядок, что при получении денег с родины получающий вносил в общественную кассу известный процент, помнится — пять копеек с рубля. С ведома и с разрешения товарищей Сурин затрачивал общественные деньги на покупку табака и гильз; эти материалы отдавал нуждающимся в заработке товарищам для переделки на папиросы, которые имели хороший сбыт отчасти в пределах тюрьмы, но, главным образом, среди заводских обывателей.