Участники

Вот фото девушки. Ей примерно восемнадцать. Она в узких брюках и рубашке из плотной ткани, забралась на яблоню. Фотограф стоит внизу, под деревом, а девушка смело идет по толстой ветке. Фон из густой листвы и больших яблок. Это граница лета и осени.

Примерно через десять лет эта девушка родит меня. Уже сейчас на этом фото, где она еще совсем молодая и думает, что ей-то в жизни повезет, ее лицо ровно такое, каким оно будет, когда она станет матерью, и через десять лет, и через двадцать.

Матери не стареют.

Они рожают детей и видят, как дети быстро растут, а дети не видят, как стареют их матери потому, что матери в глазах детей бессмертны.

А что я помню?

На самом деле родителей много.

О первых помнишь только нижнюю часть: юбку матери и штаны отца, например. Лето за городом: направо лес, налево река (это если приходить, а если уходить – то наоборот), что-то свиристит в кустах и траве. Купаться в ледяной даже летом воде. Только с годами, когда твоя кожа становилась все плотнее и жестче, вода в реке становилась теплее. Ночные разговоры на веранде под лампой, когда все в тени, и только руки бабушки – на плюшевой скатерти, которые только так и запоминаешь. И все говорят, что-то едят, пьют чай, а ты пытаешься размотать скрученный жгут бахромы, которой обшит край тяжеленной скатерти. Как они это сделали, блин.

Что там еще? А, да. Ночное загородное небо.

Сейчас, если оказываешься ночью в степи, поражаешься этому чудовищу, а тогда, в детстве, это небо казалось обычным, нормальным, таким, каким оно и должно быть.

А еще то теплое и вязкое чувство, когда ты уснул и отец несет тебя спать, раздевают, укладывают на холодное, но тебе так сонливо, что ты не сопротивляешься и ничего не говоришь, укрывают, и становится тепло.

А Маргарита Терехова сидит и курит глядя вдаль. Кутается в шаль. Курит папиросы. Из-за камеры строчит что-то про куст Смоктуновский – повернет налево, значит – это отец, пойдет направо, значит – не к нам.

Нет у вас никакого мужа.

Потом другие родители, когда ты старше.

Ну, конечно, мать.

Всегда брюнетка – закрашивает седину. Волна с пробором, стрелки на глазах по моде шестидесятых – она почему-то так решила. Всегда в строгих юбках ниже колена. В шелковых блузках или блестящих свитерах с люрексом. Туфли с невысокими, толстыми, удобными каблуками. Много тяжелого золота с крупными полудрагоценными и мелкими драгоценными камнями. Она любила украшения: кольца. Много колец. Броши. Темные очки. Курит. Очень много курит. Почти всегда в моей памяти.

Руки грубые от работы. Я помню это ощущение, когда она гладила меня по щеке своей рукой: очень тепло и нежно. Но какие грубые руки. Она сидит в кресле, я сижу рядом на полу. Держу ее руку в своей, чувствую ее ладонь, трусь щекой, как собака, которая подставляет ухо, чтобы ее чесали.

И запах пудры. Сладкий такой запах.

А что еще должно остаться в памяти?

А потом эти две, в парфюмерном отделе, которые смеялись: «Opium – это слишком семидесятые». Я услышал и нашел – и вдруг посреди всего этого дешевого пластика торгового центра и всех этих людей, которые ходят в торговые центры, посреди всего вот этого, вдруг, господи, вдруг.

Что здесь сказать?

Я вдохнул этот Opium, закрыл глаза, и все просто исчезло. Я оглох, ослеп. Я закрыл глаза, вдохнул этот запах, и мне десять лет. Вот мама. Все хорошо. Так будет всегда.

Первое, я помню – разглядываю свои ладони. Только что упал. Бежал куда-то. Нет. Не ври. Не куда-то – ты бежал за другими ребятами, которые опять, сговорившись, решили убежать от тебя, а ты самый маленький: бежишь за ними, и кричишь «Подождите», и плачешь, потому что не можешь догнать и это очень обидно. А я должен быть со всеми, мы же друзья, не бросайте меня, я не хочу быть один, один – это значит плохо, друзья – значит хорошо. Я видел это в мультфильмах и сказках. Друзья – это хорошо. Я спотыкаюсь и падаю ладонями вперед, сдираю кожу на ладонях, кожу на коленях. Острая, невыносимая боль ослепляет. Если сосредоточиться – ее можно вспомнить. Она, правда, теперь как под толстым музейным стеклом – я ее помню, вот смотрю на нее, но из-за стекла не могу почувствовать полностью.

Так, легкие покалывания.

И тогда меня подхватывает отец. Крепко, до боли в ребрах. Поднимает. Что-то говорит. А я плачу.

Он купит мне велосипед и будет учить ездить. Он будет учить меня смелости.

Я смотрю на свои ладони: белые лоскутки кожи повисли, мелкий прозрачный кварц впился в ранки и блестит на солнце, царапины, набухающие кровью, всегда удивляла эта способность крови просачиваться сквозь ладонь, как сквозь ткань, и выступать на поверхность.

И колени тоже ободраны. И старая зеленка еще не сошла, а уже новые царапины: свежие, блестящие. Так и будут – старая потемневшая, почти стершаяся, а поверх нее новая, изумрудная, и борозды запекшейся крови – короста, которую я буду обдирать сидя на теплом каменном бордюре, на солнце.

А отец возьмет мою руку и смахнет мелкий прозрачный кварц своей. И я буду плакать еще сильнее, потому что он сделает мне больно.

Вот что я помню.