Учебник рисования

Согласиться с этим в полной мере иудей не может: историческое сознание заставляет его считать любое изменение — развитием генерального плана. Существует единая история, и традиционно иудей рассматривает личные неприятности как беду, случившуюся с миром. Во многом это верно: деспотические режимы столь часто устраивали гонения на евреев, что антисемитизм сделался тестом, по которому легко проверить степень озверения режима. Данное правило должно бы распространяться на любой народ, на любое существо. Закон первого проекта (или проект истории, что в данном случае, едино) так не считает. Если субъект в истории не находится, то его просто нет — и сострадать некому. Разменянное на мещанство, чувство исторической избранности породило наивный бытовой эгоизм. Директор ателье (дантист, парикмахер, банкир) не понимает смысла своего избранничества — но оттого не менее горделив. Родовое сознание подсказывает ему: именно он является оселком истории, а русский сосед, тот — просто живет. Спор о субботе и человеке для иудея не имеет смысла. Отмени субботу, говорит закон, и человека — т. е. «другого» — не будет тоже, он попросту перестанет существовать. Вот ответ, который должны были бы произнести фарисеи, в сущности, они и произнесли его, осудив Иисуса на распятие.

Позиция настолько сильная, что практически любое деспотическое государство воспроизводит эту логику — прежде всего в антисемитских кампаниях. Говоря проще, всякий тоталитарный режим сталкивается с тем, что должен подменить собой иудаизм — коль скоро настаивает на единой логике развития; иудаизм ему прямой соперник. Если первый, главный закон отменить нельзя — значит, тиран должен его носителей уничтожить. Соперничество между тоталитарными порядками и Заветом привело к геноциду, погромам и Холокосту. Кровь, добавленная к исторической идее, сообщила ей небывалую крепость. Кто не с нами, тот против нас, — старый, надежный лозунг сгодился многим. Логика рассуждения сталкивала фашистов прежде всего с евреями: как с конкурентами на обладание исторической истиной. С изумлением следует констатировать, что так называемые исторические проекты (парадигмы, как выражался Рихтер) обретали жизнеспособность, лишь вооружившись логикой иудаизма. С иудейским фанатизмом испанские инквизиторы, фашистские легионеры, консервативные лидеры, плутоватые демократы кроили мир по своему сценарию.

Глядя на амбициозных политиков, Рихтер испытывал раздражение: ворюги пользовались его терминологией.

— Понимаете, Юленька? — спрашивал Рихтер. — История в опасности, понимаете? Я вам объясню. Сначала был один план — его не сумели исполнить, потом не справились с другим, потом с третьим — но не следует отказываться от общего замысла!

Все, что происходило с миром, определялось борьбой хаоса с Заветом, желанием хаоса вернуть утраченные права. Произвол обучился говорить на языке исторических законов. Хаос стал выдавать себя за порядок и историю. Борьба с хаосом требовала от истории новых пророков и новых проектов, уточняющих направление; новые концепции вели человечество вперед и одна за другой выходили из строя: хаос настигал их тоже. Так знаменосца убивает вражеская пуля, и другой знаменосец подхватывает знамя. Нельзя допустить, чтобы знамя упало, — и поэтому человечество всегда производит над собой усилие и создает новый проект истории, когда прежний знаменосец упал.

Так возникли три проекта всемирной истории (три павших знаменосца): христианство, Возрождение и марксизм соответственно. Каждый проект сулил человечеству свободу — однако ни один к свободе не привел. Параллельный истории процесс — социокультурная эволюция, то есть власть вещей, — поглотил их. Власть вещей, та власть, что часто именует себя «новым порядком», подменила собой историю. Рихтер смотрел на неудачи спокойно, без сожаления, как полководец глядит на поле боя. Бойцы должны были сражаться, они сражались хорошо. Они пали — что ж, битва была суровой. Он только знал, что теперь, когда знамя упало опять, надо поднять его и нести — иначе беда.

Рихтер охотно объяснил Юлии Мерцаловой содержание трех проектов всемирной истории, стриженая девушка слушала его с улыбкой понимания.