— Прекрасно, прекрасно, молодой человек, — благосклонно улыбнулся ему князь. — Это очень хорошо, что вы так прекрасно знаете Gerundium… Я непременно пришлю вам конфет, душенька, если ваш директор, конечно, разрешит, — вежливо улыбнулся он в сторону директора. Директор поклонился с такою же любезно-шутливою улыбкой. — Однако мы злоупотребляем любезностью господ педагогов, господа, — спохватился князь, искренно желавший поскорее ретироваться. — Очень благодарен вам, господа… Учитесь и впредь хорошо… Я пришлю вам конфет подсластить горечь ваших трудов. Так вы говорите, это не дворяне? — озабоченно спрашивал он опять директора при выходе из двери. — Натурально, не дворяне… Вероятно… Дворян же нельзя так наказывать… Всё-таки некоторые droits de noblesse. Традиции, наконец… — в нерешимости путался он.
Директор не пропустил Лихану этой истории. Не успел он проводить на лестницу попечителя, как вбежал разъярённый в наш класс.
— Что это вы, на смех, что ли? — кричал он на Лихана. — Могли бы, кажется, свои молебны до другого дня отложить. Целый табун гладырей набрал… Бурса чистая… Просто сквозь землю было провалиться… Ведь князь церемониться не станет, вы знаете их обычаи. Бухнет прямо к министру, да и поминай, как звали! Это вот чем пахнет.
— Не бойтесь, не бойтесь, почтеннейший Кирилл Петрович, не будет ничего, — нисколько не смущаясь, защищался Лихан. — Это ему в первый раз в диковинку, обойдётся, привыкнет… Разве первый такой-то? В чужой монастырь с своим уставом не ходят… Да и что ж мне с ними прикажете делать, с этим дубьём тупоголовым?
— Ну уж вы начнёте… Можно бы и другими мерами… Нельзя же так, — уже гораздо уступчивее настаивал директор.
Так и кончились ничем его увещевания. На следующий урок коленопреклонённая толпа кругом кафедры стояла ещё гуще, и затрещины неисправимого Лихана раздавались ещё громче в пустынном коридоре, по которому, заложив руки в карманы панталон, с философским спокойствием шагал ничему не удивлявшийся Василий Иванович.
Князь и генерал
…Но вот и он познал величия предел:
По стогнам города уж он в отваге дикой
На дрожках не сидит, как некогда сидел
Несомый бурею на лодке Пётр Великий!..
Нежданное посещение нашего латинского молебна сиятельным попечителем не осталось втуне. В первую же субботу, когда мы лениво строились в коридоре, чтобы идти в церковь к всенощной, и наше нестроенное мальчишечье стадо шумело и галдело, как распущенная отара овец, с трудом приводимое в какой-нибудь порядок раздражёнными окликами поляка Нотовича и немца Гольца, в просторечии известных у нас под более краткими кличками «пшика» и «штрика», — в прихожей неожиданно появилась высокая лысая фигура директора.
Видеть директора в неурочный день и час, да и вообще видеть директора была такая редкость для нас, что не только мы, даже наши надзиратели пришли в удивление и беспокойство. Директор Румшевич, угрюмый, необщительный серб, не имел никаких, даже отдалённых, связей с педагогикой, занимался и интересовался ею так же мало, как китайским языком. В то блаженное время директорами посылали всякого мало-мальски образованного человека в известном чине, с известною суровостью взгляда, особенно если он хотя косвенно был помазан учёностью или словесностью. Наш Румшевич, как гласила пансионская хроника, раза три напечатал в каких-то «альманахах» стишки в антологическом духе, и считался поэтому и учёным, и литератором, и eo ipso, конечно, педагогом.
Какие это стихи, теперь уж я твёрдо не помню, хотя в своё время вся гимназия знала их на память. Мерещится мне только первая строфа, очень нас интриговавшая своим таинственным смыслом:
Нас совсем сбивало с толку, кто такая эта Минвана. Шестиклассник Кумани, коротенький плечистый трубокур с преждевременным басом в горле, с вечными угрями на лице, тоном непогрешимости сообщил мне в интимной беседе снисходительного мужа с глупым ребёнком, что Минвана была просто кухарка, возлюбленная директора, что он это наверное знает, что он её даже несколько раз видел.