Учебный плац

А еще может быть, что этой дарственной он хочет меня отблагодарить. Шефу редко когда представлялся случай в чем-либо упрекнуть меня, никто не выполнял его указаний с такой охотой, часто ему даже незачем было договаривать до конца, я с полуслова понимал, как нужно выполнить работу и чего он от этого ждет; однажды он даже сказал: «Ты, видно, читаешь мои мысли, Бруно». У него — он же на голову выше всех других — мне незачем было ничего переспрашивать, я помогал ему и выполнял все, что бы он мне ни поручал — отправить ли на дно Большого пруда мертвую охотничью собаку, побросать ли в Холле настил деревянного моста или отогнать скотину на пастбища, — на меня он всегда мог положиться. Я ничего не стал его спрашивать, когда он велел мне сжечь его испачканную куртку, а корзины со всякой вкусной снедью, которые он посылал Эвальдсенам, я так незаметно им приносил, что никто не мог догадаться, откуда они взялись.

А моей работой в посадках он был не просто доволен; сколько раз, подозвав наших новых рабочих, он говорил им: «Взгляните, как Бруно это делает. Вот как надо переваливать, подвязывать, прививать». Вполне возможно, что шеф хочет меня за все отблагодарить; не исключено также, что он думает: Бруно многому научился, и, если земля попадет в его руки, он будет все вести так, как делал это я, и ничто не изменится ни в уходе за землей, ни в планах посадок, Бруно позаботится о том, чтобы всегда было видно, как мы здесь все преобразили. Пусть он никогда со мной об этом не заговаривал, не исключено, что он так думает.

Он направляется к гравийному карьеру, туда, где мы раньше брали песок для проращивания семян; ни разу даже не взглянув по сторонам, он идет по разбитой подвозной дороге и, уж конечно, не обращает внимания ни на какие шумы и шорохи, это он-то, который всегда все раньше меня замечал, он даже ни разу не застывает на месте, не проверяет и не удостоверяется, как обычно; сейчас он подойдет к живой изгороди туи. И хотя он всегда терпеть не мог, если кто-либо из нас сквозь нее продирался, сейчас он сам сквозь нее продирается и исчезает из виду, я догадался, догадался, теперь он, спотыкаясь, спускается вниз к соснам, может, сейчас прогремит выстрел, но нет, вороны еще не вернулись домой.

Вон он сидит, на том самом месте, где мы столько раз сидели с ним в прошлые годы, когда работы было больше, чем сейчас, и все же находилось время поговорить и подождать возвращения ворон; часто мы засиживались дотемна и внизу под нами лишь блестели рельсы. Никак нельзя его испугать. Он положил ружье на землю. Он пристально смотрит в одну лишь сторону, в сторону Коллерова хутора, в котором, видно, все еще никто не поселился. Его согнутая спина. Руки сложены на коленях. Он меня не окликнул, когда я срывал хвоинки и их высасывал. Надо подойти к нему не спеша, объявиться, будто случайно, и подойти, потому что он всегда терпеть не мог, когда кто-нибудь стоял позади и с ним заговаривал.

— А, Бруно, что ты тут делаешь? — спрашивает он. Он не взглянул на меня, едва пошевельнулся, уголком глаз по одним моим ботинкам узнал меня. — Иди сюда, садись рядом со мной, — говорит он и легонько похлопывает по земле, — садись сюда.

В голосе его не слышно волнения, он говорит как всегда. Лицо, спокойное и чуть удивленное. Что надо сказать, о том он наверняка догадается сам, главного он никогда еще не забывал.

— Знаешь что это, Бруно, тут у меня в руке?

— Ягоды, — отвечаю я.

На что он:

— Ягоды омелы, за ними все гоняются, птахи, куницы, даже летучие мыши, все любят ягоды омелы, потому что ничего нет вкуснее их мякоти.

Он отсыпает мне две ягодины в ладонь, мне хочется одну попробовать, но сначала я рассекаю ее ногтем, какая липкая; ничего, как-нибудь проглочу, ягод омелы я еще никогда не пробовал.

— Бруно, Бруно, — говорит шеф и качает головой, — будем надеяться, что эта штука не заклеит тебе желудок, ведь из семян изготовляется смола для ловли птиц. Но мы ведь знаем — у тебя желудок как у дрозда.

Он дружески-ласково на меня смотрит, дружески-ласково и с любопытством, словно со мной вот-вот должно бог знает что приключиться, но ягода все еще жжет у меня в горле.

— Забавно, — говорит он, — птицы распространяют ту самую штуку, с помощью которой их ловят, они обтирают остатки клейкой ягодной мякоти о ветки деревьев или пачкают суки и таким образом рассеивают семена новых омел, в первую очередь дрозды. Есть старая поговорка: помет дрозда — его же беда.

Теперь ягода проскочила вместе с обильной слюной, теперь с нею покончено.

— У дроздов, — говорит шеф, — семенам требуется всего каких-нибудь полчаса, чтобы пройти через все тело.

— Вкус сладковатый, — говорю я.

— Да, Бруно, сладковатый, но кусты омелы — это страшнейшие паразиты, и если они доберутся до твоих грушевых деревьев, ореховых и грушевых, то хозяину несдобровать.

И снова он смотрит поверх рельсов и угодий на Коллеров хутор. Он сказал «твои грушевые деревья», сказал «твои ореховые деревья» — значит, это правда.

— Там, на Коллеровом хуторе, мы же были по-настоящему счастливы. Как ты считаешь?