Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Я не представляю, как отец мог проползти четверть мили по полям и канавам. Если человек когда и нуждался в помощи ангелов, то как раз в тот момент. Но он каким-то чудом это сделал и – как его отец много лет назад – оказался у дверей своего дома, не в силах постучать.

В тот день маме помогала моя двоюродная сестра Кайли. Она разливала эфирные масла по флаконам. Рядом работали другие женщины, они взвешивали сухие листья и процеживали настойки. Кайли услышала слабый звук у черного хода, словно кто-то стучался локтем. Она открыла, но сейчас не помнит, что увидела. Позже она говорила мне: «Я заблокировала эти воспоминания. Я не могу вспомнить, что увидела. Помню лишь, что подумала: На нем нет кожи».

Отца уложили на диван. В страшную полость без губ, которая когда-то была ртом, влили гомеопатическое средство от шока. Мама дала ему настой лобелии и шлемника от боли – тот самый, каким пыталась облегчить боль Люка много лет назад. Отец подавился. Он не мог глотать. Он вдохнул пламя, и оно сожгло ему внутренности.

Мама хотела отвезти отца в больницу, но он сумел как-то прошептать, что лучше умрет, чем обратится к врачу. Авторитет мужа был так силен, что она подчинилась.

Мертвую кожу осторожно срезали и смазали тело мазью – той же, что когда-то ногу Люка. Отец был покрыт мазью от пояса до макушки. Потом его перевязали. Мама дала ему кубики льда, надеясь восполнить потерю жидкости. Но рот и горло так обгорели, что не принимали жидкости, а без губ и мышц он не мог удержать лед во рту. Лед проскальзывал прямо в горло и душил его.

В ту ночь они его несколько раз теряли. Дыхание замедлялось, потом останавливалось, и мама – и, к счастью, другие женщины, которые работали на нее, – принималась суетиться вокруг, поправляя чакры и нажимая особые точки, стараясь вернуть обожженные легкие к жизни.

На следующее утро мне и позвонила Одри[6]. Она сказала, что у него дважды за ночь останавливалось сердце. Именно это и должно было убить его, если бы сначала не отказали легкие. Как бы то ни было, Одри была уверена, что к полудню отец умрет.

Я позвонила Нику, сказала, что мне нужно на несколько дней уехать в Айдахо – семейные дела, ничего серьезного. Он понял, что я чего-то недоговариваю. По тону голоса я почувствовала, что мое недоверие его обижает. Но я вычеркнула Ника из памяти, как только положила трубку.

Я стояла, сжимая в руках ключи от машины и держась за ручку двери. Стрептококк. А что, если я заражу отца? Я принимала пенициллин почти три дня. Врач сказал, что через сутки я буду незаразна, но ведь он был врач, и я ему не доверяла.

Я выжидала день. Несколько раз принимала прописанный пенициллин, потом позвонила маме и спросила, что мне делать.

– Ты должна вернуться, – сказала она дрогнувшим голосом. – Не думаю, чтобы завтра стрептококк смог ему повредить.

Не помню, как доехала до дома. Мой взгляд изредка останавливался на кукурузных и картофельных полях, на поросших соснами темных холмах. Но я ничего не видела. Видела лишь отца, каким он был во время нашей последней встречи, подавленный и испуганный. Вспоминала, как визгливо кричала на него в тот раз.

Как и Кайли, я не помню, что увидела, когда впервые посмотрела на отца. Помню, что утром, когда мама сняла повязки, его уши стали похожи на какой-то кисель – так сильно они обгорели, и кожа на них стала какой-то вязкой. Когда я вошла через черный ход, то сразу же увидела маму с ножом для масла: она отделяла уши отца от черепа. До сих пор вижу ее с тем ножом. Взгляд ее серьезен и сосредоточен, но где отец и как он выглядит, я совершенно не помню. В памяти провал.

В комнате стоял резкий запах – запах обгорелой плоти, окопника, коровяка и подорожника. Я видела, как мама и Одри меняют повязки. Они начали с рук. Пальцы отца были покрыты белесоватой жидкостью – то ли расплавившейся кожей, то ли гноем. Плечи отца не обгорели, спина тоже уцелела, но живот и грудь были закрыты плотной повязкой. Когда они сняли повязку, я увидела большие участки воспаленной, но целой кожи. Были и ожоги, там, куда попали струи пламени. Они издавали едкий запах, как гниющее мясо. Я увидела полости, заполненные чем-то белым.

В тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.

Но больше всего потрясло меня его лицо. У него сохранился лоб и нос. Кожа вокруг глаз и на щеках была розовой и здоровой. Но под носом не осталось ничего. Что-то красное, изуродованное, обвисшее, словно пластиковая маска, которую слишком близко поднесли к свече.

Отец не мог проглотить ничего – ни еду, ни воду – почти три дня. Мама позвонила в больницу в Юте и умоляла прислать ей капельницу.

– Нужно остановить обезвоживание, – твердила она. – Он умрет, если не получит воды.

Врач сказал, что вышлет вертолет, но мама отказалась.