Ученица. Предать, чтобы обрести себя

– Тогда я не смогу вам помочь, – сказал врач. – Вы его убиваете, а я не хочу принимать в этом участия.

Мама не знала, что делать. В последней отчаянной попытке она сделала отцу клизму, засунув трубку как можно глубже, чтобы хоть как-то ввести в организм воду. Она не представляла, чем это поможет и есть ли там орган, способный всасывать воду, но это было единственное не обгоревшее отверстие на теле отца.

Ночью я спала на полу в гостиной, чтобы быть рядом, когда мы его потеряем. Несколько раз просыпалась, слышала стоны, движения и шепот, что, если это случится еще раз, он перестанет дышать.

За час до рассвета дыхание его остановилось. Я была уверена, что это конец: он умер и уже не восстанет. Я положила руку на стопку бинтов, а Одри и мама суетились вокруг меня, что-то приговаривая и топоча. В комнате было неспокойно, а может быть, мне просто показалось, потому что была неспокойна я. На протяжении многих лет мы с отцом спорили. Наша жизнь была сплошной борьбой самолюбий. Я думала, что смирилась с этим, приняла наши отношения такими, каковы они есть. Но в тот момент я поняла, как сильно мне хотелось, чтобы этот конфликт закончился. В глубине души верила в будущее, в котором мы сможем быть настоящими отцом и дочерью.

Я смотрела на его грудь, молилась, чтобы он начал дышать, но он не дышал. Прошло слишком много времени. Я хотела уже уйти, чтобы мама и сестра смогли проститься. И тут он кашлянул – резкий, задыхающийся звук, словно смяли шершавую бумагу. А потом его грудь, как Лазарь, восставший из гроба, стала подниматься и опускаться.

Я сказала маме, что уезжаю. Отец может выжить, и я не хочу, чтобы причиной его смерти стал стрептококк.

Мамино дело пришлось приостановить. Женщины, работавшие на нее, перестали готовить настойки и разливать масла. Вместо этого они готовили мазь по новому рецепту – из окопника, лобелии и папоротника. Мама придумала это средство специально для отца. Смазывала этой мазью его ожоги два раза в день. Не помню, какие еще средства она использовала. Не знаю, откуда брала силы для этого. Знаю только, что в первые две недели они использовали семнадцать галлонов мази.

Из Пердью прилетел Тайлер. Он ухаживал за мамой, каждое утро менял повязки на пальцах отца, соскребая отмершие за ночь ткани. Отцу было не больно. Нервы погибли.

– Я соскреб столько плоти, – говорил мне Тайлер, – что был уверен: как-то утром доберусь до кости.

Отцовские пальцы стали сгибаться – неестественно, назад. Это происходило, потому что начали сжиматься сухожилия. Тайлер пытался разогнуть пальцы, вытянуть сухожилия, но отец не мог выдержать боли.

Я вернулась в Олений пик, когда полностью убедилась в том, что стрептококк побежден. Я сидела у постели отца, медицинской пипеткой вливала ему в рот воду и кормила его овощным пюре, словно младенца. Он редко говорил. От боли ему было трудно сосредоточиться. Он не мог закончить предложения – мозг переключался на боль. Мама предложила купить лекарства, самые сильные анальгетики, но он отказался. Он сказал, что это Господня боль и он хочет прочувствовать ее целиком и полностью.

Перед отъездом я объехала все видеомагазины на сто миль, чтобы найти полный набор «Молодоженов». Я привезла фильм отцу. Он моргнул, показывая, что смотрел его. Я спросила, не хочет ли он посмотреть какую-нибудь серию. Он снова моргнул. Я поставила первую кассету и села рядом с ним. На экране Элис Крамден снова и снова обводила мужа вокруг пальца, а я смотрела на изувеченное лицо отца и прислушивалась к его слабым стонам.

26. Ожидание движения воды

Отец провел в постели два месяца. Переносил его кто-то из братьев. Он писал в бутылку, клизмы продолжались. Даже когда стало ясно, что он выживет, мы не представляли, какой будет эта жизнь. Мы могли только ждать. Вскоре стало ясно, что вся наша жизнь превратилась в ожидание – ожидание кормления, ожидание смены повязок. Ожидание понимания того, что осталось от нашего отца.

Было трудно представить такого сильного, гордого, крепкого человека, как наш отец, калекой на всю жизнь. Я не знала, как он смирится с тем, что маме придется резать ему еду. Сможет ли он быть счастлив, если не удержит в руках молотка? Слишком многое было потеряно.

Но вместе с печалью в моей жизни появилась надежда. Отец всегда был человеком жестким: он все знал лучше всех. Его не интересовало то, что мог сказать кто-то другой. Мы слушали его, а не наоборот. Когда он не говорил сам, то требовал полной тишины.

Взрыв превратил отца из проповедника в наблюдателя. Из-за постоянной боли в сильно обожженном горле говорить ему было тудно. И он наблюдал. Он слушал. Он лежал – час за часом, день за днем – и наблюдал за окружающим миром, не раскрывая рта.

Через несколько недель отец, который пару лет назад без ошибки не мог назвать мой возраст, узнал все о моей учебе, бойфренде и летней работе. Я ничего ему не рассказывала, но он слушал мою болтовню с Одри, пока мы меняли его повязки, и все запоминал.

– Я хочу больше узнать об учебе, – проскрипел он как-то утром ближе к осени. – Это очень интересно.