Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Книги, которые были не от Господа, следовало изгонять. В них таилась опасность, хитроумной силе которой невозможно было сопротивляться.

Чтобы написать свое сочинение, мне пришлось читать книги по-другому, не поддаваясь ни страху, ни обожанию. Берк защищал британскую монархию, и отец считал его агентом тирании. Он не потерпел бы таких книг в своем доме. Я с восторгом читала Берка. С тем же восторгом я читала Мэдисона, Гамильтона и Джея, особенно когда обнаруживала их согласие с Берком или когда мне казалось, что их идеи отличаются лишь по форме, но не по сути. Такое чтение было прекрасно само себе: я понимала, что книги – это не трюки и фокусы, а я не слаба и вполне в состоянии постичь их смысл.

Я закончила сочинение и отправила его профессору Стейнбергу. Через два дня я пришла на нашу очередную встречу. Профессор был потрясен. Он долго смотрел на меня. Я ждала, что он скажет, что мое сочинение – полная чушь, порождение невежественного ума, что я все преувеличила, сделала много выводов на основании мизерного материала.

Но профессор сказал совсем другое:

– Я преподаю в Кембридже тридцать лет. И это одно из лучших сочинений, какие мне доводилось здесь читать.

Я была готова к любым оскорблениям, но не к этому.

Профессор еще что-то говорил, но я его не слышала. Мой разум улетел куда-то далеко. Я была не в часовой башне Кембриджа, а в красном джипе. Мне было семнадцать, и юноша, которого я любила, только что коснулся моей руки. Меня словно молнией ударило.

Мне всегда было легче переносить жестокость, чем доброту. Похвала была для меня ядом, она душила меня. Я хотела, чтобы профессор накричал на меня. Желание это было таким сильным, что у меня кружилась голова. Мое уродство требовало выражения. И если голос профессора оставался спокоен, мне нужно было что-то сделать самой.

Не помню, как я спустилась с башни, как пережила тот день. Вечером должен был состояться официальный ужин. Зал был освещен свечами. Это было очень красиво, но радовалась я и по другой причине: у меня не было вечерней одежды, только черная рубашка и черные брюки. Я надеялась, что в свете свечей этого никто не заметит. Появилась моя подруга Лора. Родители возили ее во Францию, и она припозднилась. На ней было элегантное пурпурное платье с аккуратными складками на юбке. Юбка была на несколько дюймов выше колена. Я подумала, что это платье блудницы, но Лора сказала, что отец купил ей его в Париже. Подарок от отца не мог быть непристойным. Мне было трудно примириться с этим противоречием – платье блудницы, подаренное отцом любимой дочери. Но тут ужин закончился, и тарелки убрали.

На следующей встрече профессор Стейнберг сказал, что, когда придет пора подавать заявление на продолжение образования, меня наверняка примут в любой университет, какой я выберу.

– Вы бывали в Гарварде? – спросил он. – Или вы предпочитаете Кембридж?

Я представила себя в Кембридже – взрослая студентка в развевающейся черной мантии стремительно идет по старинным коридорам. И тут же увидела себя в нашей ванной, с заломленной за спину рукой и головой в унитазе. Я пыталась сосредоточиться на студентке, но не могла. Перед моими глазами тут же возникала и та, другая девушка. Ученая или блудница; вместе им не сойтись. Одна – это ложь.

– Я не могу учиться здесь, – прошептала я. – У меня просто нет денег.

– О деньгах я позабочусь, – ответил профессор Стейнберг.

В конце августа в наш последний вечер в Кембридже состоялся прощальный ужин в большом зале. Столько ножей, вилок и бокалов на столах я никогда в жизни не видела. Картины на стенах призрачно мерцали в свете свечей. Я была подавлена этой элегантностью и старалась казаться максимально незаметной. Смотрела на других студенток в шелковых платьях, с сильно подведенными глазами. Их красота меня просто убивала.

За ужином я слушала веселую болтовню подружек и больше всего мечтала оказаться в своей маленькой комнатке. За большим столом сидел профессор Стейнберг. Каждый раз, когда я смотрела на него, срабатывал старый рефлекс. Все мышцы мои напрягались, тело готовилось к бегству.

Я ушла в тот момент, когда подали десерт. Скрыться от этой изысканной красоты было огромным облегчением. Без тягостного контраста я снова почувствовала себя самой собой. Доктор Керри заметил, что я ухожу, и последовал за мной.

Уже стемнело. Газон был черным, небо еще чернее. С земли поднимались сияющие белоснежные столпы, подсвечивающие церковь. Церковь буквально светилась на фоне темного неба.

– Ты произвела большое впечатление на профессора Стейнберга, – сказал доктор Керри, подходя ко мне. – Надеюсь, и он тоже – на тебя.

Я не понимала.

– Пойдем, – потянул меня профессор к церкви. – Мне нужно тебе кое-что сказать.

Я пошла за ним, остро ощущая бесшумность собственной походки. Мои кеды никогда не цокали по камням, как туфельки на каблучках, в которых ходили другие девушки.

Доктор Керри сказал, что наблюдал за мной.

– Ты ведешь себя как человек, притворяющийся кем-то другим. Тебе кажется, что от этого зависит твоя жизнь.

Я не знала, что ответить, и промолчала.