Ученый

Учитель имел странный метод; он сперва учил читать, а потом уже писать. Это имело ближайшим последствием то, что дядя Иван начал считать письмо чем-то в высшей степени головоломным и для него недосягаемым, — он даже и в воображении не допускал возможности выучиться писать; более же отдаленное и окончательное последствие выразилось в том, что дядя Иван и на самом деле остался неграмотным.

Может быть, дядя Иван преодолел бы свой страх перед письменной азбукой; но школа была земская, Сысойского земства, следовательно, в некоторой степени эфемерная. Через год после своего основания она была закрыта.

Всем известна эта грустная история. Пламенное возбуждение, вызвавшее жажду "плодотворной деятельности", прямо повело за собой увеличение школ во всем уезде. Даже те земцы, которые раньше с младенческой наивностью думали, что школа для мужика — "это, можно сказать, чистая революция", вынуждены были сознаться, что они ошибались и что для парашкинцев, например, школа необходима. Это и было время, когда дядя Иван внезапно был озарен мыслью "почитаться".

Но все это скоро изменилось, и притом так неожиданно, что Ванюха не успел опомниться. Возбуждение в Сысойске начало проходить. Это было заметно по красному, толстому лицу чекменского барина. Сначала, когда ни одно заседание Сысойского земства не обходилось без гвалта и перебранки из-за школ, чекменский барин хотя и отплевывался, но принужден был слушать внимательно. Но потом во время дебатов о школе он мог уже позевывать, прикрывая рот рукой; с течением времени для него открылась возможность храпеть во время заседания — он прикрывался листом газеты, где говорилось о невежестве, пьянстве и проч. Далее ему не нужно было и прикрываться чем бы то ни было — он мог сопеть во всеуслышание. Наконец — это было за год до открытия у парашкинцев школы, — школьный вопрос был решен. В достопамятном заседании, когда члены управы были уже готовы прочитать отчет о своей деятельности по школьному делу, Сысойское земство вдруг единогласно постановило: заказать портрет председателя управы и повесить его в зале заседания.

Так и не научился дядя Иван писать. Он успел выучиться только читать, да и то с грехом пополам. Когда он читал книжку, то принужден был накладывать на произносимое слово палец; иначе ничего не выходило; слово быстро исчезало с поля его зрения, и ему с мучительными усилиями приходилось отыскивать его.

Книжки давал ему учитель; по отъезде же учителя он должен был сам изыскивать способы добывать их. Жены у него не было: она умерла от чахотки. Он жил только со старухой своей, что для него было выгодно, по крайней мере сам он так думал: он желал остаться вольным и не думал жениться. Без жены он мог свободно читать по праздникам книжки, никто ему не мешал! И детей у него не было, а если бы были, то пришлось бы покупать им петушков из теста, а теперь он покупал книжки той же стоимости. Возвращаясь из Сысойска, с базара, он всегда был в восторженном настроении духа, хотя дома ожидал его суровый вопрос со стороны Савишны.

— Ну-ка! показывай покупки-то! — говорила она, подозрительно осматривая сына, только что возвратившегося с базара.

Дядя Иван не отвечал долго и упорно. Но потом, не желая больше подвергать себя мукам раскаяния, он вдруг вынимает из-за голенища книжку и ухмыляется.

— И книжку купил! — говорит он легкомысленно, не в состоянии скрыть улыбки.

— Ах ты, дурак, дурак, — отвечала старуха, и ее глаза сверкали гневом.

— Стоит-то сколько? — спрашивала она грозно.

— Пятак.

— Ах ты, дурак, дурак!

Старуха собирала сыну поесть, потом лезла на печь и оттуда уже начинала свое увещевание. Старчески потухающие глаза ее грустно устремлялись на сына.

Невзирая, однако, на такие неприятности, дядя Иван не мог отстать от своей привычки. Увещевания старухи не действовали на него, и не было силы, которая бы заставила его отказаться водить пальцем по книжке, что он и делал в свободные минуты, по большей части скрытно. Досадно было ему не то, что старуха часто накрывала его на месте преступления и брюзжала, а то, что в книжке не все давалось ему. Попадались такие словечки, что он приходил в глубокое волнение, потому что смысл их для него был закрыт, а он все старался проникнуть… В эти минуты голова его трещала от напряжения, глаза с тоской смотрели в одну точку, и палец так и застывал на одном проклятом месте.

Иногда он обращался за пояснением к Фролу Пантелееву, но тот по большей части коротко говорил: "Уйди!" И дядя Иван знал, что действительно надо уходить, ибо Фрол не любил шутить даже и в праздники.