Ученый

Это случилось в тот день, когда рушился мост, переброшенный через реку Парашку; ну, да, рушился; провалился на самой середине! Собравшиеся парашкинцы посмотрели, погалдели, похлопали от удивления руками и затем, так как мост был земский, по свойственному им легкомыслию, решили, что "это нича-аво" и что "ежели выпадет времечко…". И разошлись.

Но в тот же самый день явился в Парашкино исправник. Он ехал быстро и, разумеется, по делам, не терпящим ни малейшего отлагательства. Поэтому легко представить себе его негодование, когда он очутился перед печальным зрелищем. Увидев прибежавших по случаю его приезда нескольких парашкинцев, он молча указал им пальцем на мост, прибавив "у-у-у!". Но, вследствие того, что река Парашка довольно широкая и приказание исправника только ветром донеслось на другой берег, парашкинцы не поняли и молча продолжали стоять, уставив глаза на приезжего. Вне себя от гнева, исправник затопал тогда ногами и показал парашкинцам на другой берег пантомиму, которую парашкинцы поняли мгновенно.

Они быстро рассыпались по деревне. Одни из них побежали за топорами, другие просто затем, чтобы скрыться. Но все были в необычайном волнении, лихорадочно суетясь и шмыгая, часто без толку. В особенности горел староста. С красным, как у рака, лицом, с которого текли ручьи пота, он совался по деревне и приглашал к мосту. Забежав в один дом, он начинал убеждать: "Яков! что ж это?! ведь ждет… чтобы сичас!" Потом хлопал руками по бедрам, бежал дальше с тем же волнением в лице.

Наконец-то парашкинцы догадались, что самое целесообразное в их отчаянном положении — это перевезти начальство на лодке. Так и было сделано.

Тогда староста несколько успокоился и с наслаждением вытер пот с лица. Скоро для него стало очевидно, что все "опчество" надо разделить на две партии; одна пусть мост чинит, другая должна идти в правление для исполнения натуральной повинности. К последней партии принадлежал дядя Иван.

— Иван! в волость! — сказал староста, садясь на минутку на пороге Ивановой избы.

— Зачем? — задумчиво спросил Иван, голова которого, в эту самую минуту поражена была какой-то чудесной мыслью.

— Рази не знаешь?

Дядя Иван так и примерз к одному месту. Он пошевелил губами, намереваясь что-то сказать, но у него ровно ничего не вышло. Он ничего не сказал даже тогда, когда староста, уходя, проговорил: "Чтобы сичас!"

Сообщение старосты было громом на голову дяди Ивана.

Но, разумеется, он в конце концов отправился к месту назначения, хотя и машинально, как автомат, и с ошалелыми глазами.

В волости все отпетые уже собрались и дожидались начатия "повинности". Они мирно и добродушно разговоры разговаривали; а Иван ничего не видел. Он стоял в стороне и молчал. Лицо его было бледно; глаза помутились. Он даже прислонился к стене.

Когда его увидал Семеныч, то замигал глазами. Несмотря на то что он был "выпимши", он помнил своего друга, и ему вдруг стало жалко его, даже захотелось выручить "пустую башку". Подойдя к Ивану, Семеныч предложил ему "дернуть для нечувствительности", но Иван угрюмо отрезал: "Не надо!" — и отворотился, по-прежнему бледный вплоть до губ.

Семеныч замигал глазами и отошел; потом вдруг заплакал, в первый раз заплакал от такого случая, заплакал пьяными слезами, но искренне.

Через некоторое время, показавшееся для Ивана Иванова вечностью, в волости все утихло. Дядя Иван возвращался домой. Внутри глодал его червь, снаружи он по-прежнему был бледен, с помутившимися глазами. Проходя по улице, он озирался по сторонам, боясь кого-нибудь встретить, — он так бы и оцепенел от стыда, если бы встретил, — да, от стыда! потому что все, что дали ему чудесные мысли, — это стыд, едкий, смертельный стыд.

Придя к себе, он прошел в сарай и лег наземь. Сперва ему как будто захотелось захныкать, но слезы нужно было выжимать насильно. Вместо слез на него напала дрожь, так что даже зубы его застучали, как в лихорадке. Наконец тоска его сделалась до того невыносимою, что он вскочил на ноги и стремглав пустился бежать.

С ополоумевшим лицом он выбежал на улицу, юркнул в переулок, попал на огороды и, прыгая по ним, скоро добежал до берега реки. Тут он немного приостановился, как бы раздумывая, но потом опять пустился бежать по берегу что есть духу. Ему надо было выбрать хорошее место для того, чтобы утопиться, удобное.

Скоро он совсем остановился и устремил глаза на воду. Подошел ближе к воде; остановился; потер себе лоб; отошел назад; сел на пригорке и снова стал глядеть на воду. Зубы его перестали стучать. Он еще раз потер себе лоб и успокоился. Окончательно решившись утопиться, он снял с себя шапку, сапоги, кафтан; сложил все это в кучу и завязал кушаком… Он не желал, чтобы одежда его пропала даром; зачем обижать старуху? Она и без того голодать будет! Шапка еще совсем новая, и кушак тоже; все денег стоит. А зипун-то? Как-никак, а за полтину не купишь… Сделав эти предсмертные приготовления, Иван опять поглядел в воду; в его безумных глазах сверкала твердая решимость наложить на себя руки.

Он почесал спину… И вдруг:

— Иван!