Ученый

Иногда же странные вопросы достигали крайней несообразности; иногда ему приходило на ум: откуда мужик?! И многое множество таких нелепостей лезло ему в голову. Конечно, на такие вопросы никто не в состоянии был ответить ему. В этом случае даже Семеныч был бесполезен. Как он ни привык врать, но он часто истощался и становился в тупик перед неожиданностями дяди Ивана, а однажды после разговора с последним решил, что с таким "пустоголовым дуроломом" даже и говорить не стоит взаправду, по-настоящему; самое большее — это спить с него шкалик.

Это было в тот раз, когда Семеныч пропился дочиста. Иван, следовательно, нужен был ему до зарезу. Выбрав ближайшее за своим непробудным пьянством воскресенье, он бросил правление и пошел к своему ученику. Нашел он его на дворе, и хотя имел твердое намерение немедленно же приступить к осуществлению своего плана — выпить шкалик, но при виде Ивана должен был заглушить на время свою жажду и только спросил:

— Лежишь, дурья голова?

Дядя Иван действительно лежал вверх дном, подложив обе руки под голову. Глаза его были устремлены в пространство, на чистое светлое небо. Казалось, что голубые глаза Ивана, устремленные в бездонную небесную синеву, вполне отражали в себе всю ее неопределенность и беспредельность, гармонируя с внутренней смутностью копошащихся в его голове мыслей. Он повернулся.

— Ничего, Семеныч, садись! — рассеянно отвечал он.

Семеныч сел тут же наземь и принялся придумывать способ поскорее осуществить свою идею, потому что жажда, сжигая его желудок, ужасно томила его; но дядя Иван предупредил его.

— Думал я, Семеныч, наведаться у тебя… Ты, Семеныч, не сердись…

— Ну-ка?

— Например, мужик…

Дядя Иван остановился и сосредоточенно смотрел на Семеныча.

— Мужику у нас счету нет, — возразил последний.

— Погоди, Семеныч… ты, Семеныч, не сердись… Ну, например, я мужик, темнота, одно слово — невежество… А почему?

В глазах дяди Ивана появилось мучительное выражение.

У Семеныча и косушка вылетела из головы; он даже плюнул.

— Ну, мужик — мужик и есть! Ах ты, дурья голова!

— То-то я думаю: почему?

— Потому — мужик, необразованность… Тьфу! дурья голова! — с удивлением плюнул Семеныч, начиная хохотать.

Иван опять лег навзничь, по его лицу прошла тень; видно было, что какая-то мысль мучительно билась в его голове, а он не мог ни понять ее, ни выразить.

— Стало быть, в других царствах тоже мужик? — рассеянно спросил он.

— В других царствах-то?

— Ну!

Семеныч насмешливо поглядел на лежащего.

— Там мужика не дозволяется… Там этой самой нечистоты нет! Там его духу не положено! Там, брат, чистота, наука.

— Стало быть, мужика…

— Ни-ни!

— Наука?

— Там-то? Да там, надо прямо говорить, ежели, например, ты сунешься с образиной своей, там на тебя собак напустят! Потому ты зверь зверем!

— Т-с-с! — ответил Иван и изумленно посмотрел на Семеныча, который вошел в азарт до такой степени, что его бледное лицо вспыхнуло яркими пятнами. Он уже хотел было врать дальше, но вдруг вспомнил, зачем пришел, и ожесточился.

— И что только не выдумает такая беспутная башка! — свирепо сказал он и прибавил неожиданно: — Пятак есть?

Через некоторое время Семеныч повеселел, потому что утолил свою жажду; но зато больше уж не отвечал на выдумки "башки" — хохотал только.

Хозяйство свое дядя Иван до сих пор вел сносно; по крайней мере никогда не случалось, чтобы его призвали в правление и приказали: "Иван Иванов! ложись!"[3] Но с течением времени он опустился. Он стал забывчив; на него находила тоска. Дело валилось из его рук, которые "стали работать меньше, чем его беспутная башка".

Случалось иногда, что во время какого-нибудь хозяйственного дела в его голову вдруг залезет какая-нибудь чудесная мысль — и хозяйственное дело пропадало! Он забывает его, а вместо него старается схватить неуловимую мысль. Разумеется, его хозяйство начало страдать, что постоянно подтверждала и Савишна, которая с некоторых пор все чаще и чаще кивала головой, зловеще смотря на сына с высоты печи.

Прежде дядя Иван никогда не копил недоимок. Иван Иванов исправно, в установленные сроки, вносил пачки загаженных целковых — и был прав. Теперь же у него появились вдруг недоимки. Первый раз староста только сказал ему: "Ах, Ванюха! Неужли!.." А на следующий год между ними произошел уже такой разговор:

— Иван! недоимки!

— Чево?

— Ай не слышишь? Недоимки!

— Сделай божескую милость!

— Да мне что! Мне плевать! Ну, только шкуру-то свою я блюду.

— Сделай божескую милость!

— Ну, гляди! Как бы тебе тово…

Однако, когда староста ушел, Иван немедленно же позабыл об этом разговоре. Вообще он все забыл, кроме чудесных мыслей и книжек, которые постоянно торчали у него за голенищами, измызганные до омерзения. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не вмешалось в это дело постороннее обстоятельство. Хорошо, что вмешалось.

Это случилось два года спустя после того, как парашкинцы потеряли надежду добиться "правов" от школы.

Это случилось в месяц взимания.