Учеръьёсы Сугона

Тот, кто других ради смерть принял

Смерть смертью своею попрал

Домик в Бессарабке — Семейные удовольствия — Древняя легенда об украинце — Снова Борода и Лорченкаев — Назад в будущее — Вперед в прошлое - Любовь

● Кёсоном, мадам... (благодарю, мадам — венгерский)

Неловкий мадьяр из охраны принял чашку в огрубевшие от оружия руки. Неловко поклонившись под косыми взглядами товарищей, поблагодарил преподнесшую чаю бывшую императрицу, гражданку Свободной Российской Федерации-В4, Анастасию Лукину-Сугонаеву. Вышел, пятясь, за дверь, понес чашку, словно реликвию — торжественно, в обеих руках, - в угол двора. Где и уселся в полуразрушенной беседке. Стены той оказались разрисованы похабными надписями и Иван все собирался их замазать, но начальник охраны, двойной гражданин Латышско-Жмеринской республики, товарищ Крексер-Пексер-Фексир Уничтайложус, запретил. Поэтому Иван да Настя воспретили детям сидеть в беседке. В остальном же пребывание семьи бывшего царя, Ивана Ивановича Лукина, в этом бессарабском местечке — некогда «русском городе Кишиневе» - получалось вполне сносным. Впрочем, они здесь, после Январского переворота, в ходе которого Иван Иванович, преданный ближайшим окружением, среди которого была и Алев... нет, забыть, вырвать с корнем это имя!.. вынужден был написать отречение. Ну как, вынужден, усмехнулся Иван, вспомнив тот роковой день в ставке в Мюнхене, куда он прибыл перед окончательным наступлением на Париж.

Ситуация на фронте складывалась самая благоприятная: русские части вошли в Монпелье, воссоединившись с силами Тулузской Народной Республики. А к Кале и Сент-Мало шла на всех парах эскадра с побережья дружественной нам Норвегии, руководил которой русский офицер, Владимир Алексеевич Гумильков. Дни Парижа, писали в парижской прессе, сочтены, и все это знали. Знал это и Иван Иванович, как знал он и то, что не повторит ошибок своего легендарного предшественника, полумифического императора Российской империи — о которой, впрочем, мы слишком мало знаем, чтобы с достоверностью утверждать тот или иной факт её истории — Александра Милостивого. Тот, по слухам, ставшим со временем историческою легендой, тоже брал Париж, который пощадил, воспретив своим солдатам брать даже круассан без спросу. Это его и погубило! Иван Иванович, проведший двадцать лет своего царствования не токмо в походах, и инспекционных поездках на заводы и в армию, знал, что Россия спасется, только если зловредный город Париж будет срыт с лица земли. А на месте его появится котлован, заполненный водами Сены-реки, которую реку, впрочем, следует переименовать в какого-нибудь Сеньку. Собственно, так все Иван Иванович и изложил генералам, одетым в новую, с иголочки, форму — к наступлению готовились даже интенданты, запасшие одежды для армии на пятьдесят лет — когда вдруг почувствовал в их молчании не восторг, а что-то нехорошее, зловещее. Тогда-то и ворвались в зал заговорщики с готовым отречением и угрозами казнить лютой смертью Анастасию с детьми... Этого Иван не боялся, но понимал, что, не отрекись он, это ничего не изменит, а семью убьют все равно, как и его. Просто убьют сразу же, и, значит, не будет возможности хоть что-то, хоть как-то исправить. Не для себя, понимал Иван, словно предчувствуя дальнейшие события, а для них, для них же, русских дураков, с хохотком начавших делить посты и портфели прямо в его, полусвергнутого еще, царя, присутствии.

- Дураки, дураки! - кричал Иван, вырываясь, когда его уводили из зала заседаний.

- Вы не меня, вы себя свергаете, - кричал он.

Дождитесь хотя бы конца наступления, я вас сам на царство посажу, - кричал он.

- Лично помажу, - умолял Иван.

Но мольбы были тщетны. Перед тем, как его вышвырнули из зала в коридор, откуда уже повела парочка молчаливых матросов в, почему-то, марсельских тельняшках и с красивым провансальским загаром, Иван Иванович успел увидеть веселое и ликующее лицо одного из генералов, перебежчика, Жака Строссовича Люпена...

Не успел, понял Иван, и затих сразу, словно уже убитый.

На ход дальнейших событий Иван Иванович повлиять не смог.

Его сразу отделила от жизни словно бы густая стена воды, которой регулярно подливала его революционная многонациональная охрана.