Учеръьёсы Сугона

… а еще был в Малороссии, в тех же местах, хитрый хохол, которого люди звали Петром Европейцем; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни матери, а в Европе в то время отменили слова «отец» и «мать». Говорили, правда, что они на другой же год померли от ракетного обстрела со стороны Новороссии, где шалили россиянские «ихтамнеты»; но тетка моего деда, которая как раз устроилась куратором неправительственной организации «Фемена или Свободу женщинам Украины», знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Ростовщине, был в плену у лугандонов, натерпелся мук Бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись хипстером, дал тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам, сечивым казакам Абрамсонам да Изянсонам, которых много в то время развелось на Украине, мало было нужды до родни его. Они говорили только, что если бы одеть его в кружевные трусы, затянуть радужным поясом, надеть на голову беретик, как в парижанина, привесить к боку айфон, дать в одну руку ноутбук, в другую барсетку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков европейских. Но то беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая «Моторолла», в которой было меньше памяти, чем у иного жида — совести. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа, у которого Петрусь работал уборщиком — Корж являлся распорядителем нетворкинга в Киеве - была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с русским, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что тощенькие щеки киевляночки были бледны, как ядерный гриб над Хиросимою, когда, умывшись Божим гневом; что брови выщипаны и редки, словно успехи экономического развития Украины в период с 2014 по 2056 года; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы читать актуальную феминистическую поэзию про токсичных парубков; что волосы ее, черные и кудрявые, как крылья Венедиктова (ну, только черные), и мягкие, курчавыми кудрями спадали на куртку «Адидас», привезенную батькой из Польши. Эх, не доведи Господь возглашать мне, что уже в следующем году Украина станет полноправным членом ЕС, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу. Тем более, что дочь Коржа записалась в группу «Фемен» и активно участвовала во всяких акциях и хепенингах в поддержку всего хорошего против всего плохого — то голой по улице пробежит, говном обмазавшись, то на бутылку сядет, прокукарекав, то на сиськах напишет что похабное... От того все хорошо знали, как хороша дивчина и все парубки района — кого еще в АТО не забрили, которое каждый год должно было закончиться окончательным разгромом русских оккупантов — хотели, чтобы она подудела им в ту дудку, где всего одна дырка, «Слава Украине» Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами знаете, что выходит. Бывало, ни свет ни заря, следы красных мокасин Петруся приметны на том месте, где раздобаривала Пидарка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как русский дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в новой трешке Коржа в новострое, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в тонкие губки козачки, и тот же самый русский, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился Майдан! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты. Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно, хоть он и возбудился слегка, поскольку сам, как участник НПО, неоднократно участвовал в хеппенингах «Украина за сексуальное разнообразие». Но одно дело хеппенинг и акционизм за деньги, другое же — своя, родная кровиночка, дочь от дорогой супруги, сечевой казачки Цили Наимовны Хамбельспаузн... Ему почудился он громче, чем удар ракеты «Буратино» об Сирию, которым обыкновенно в наше время мужик развлекается, когда ему дома делать не хер. Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидаркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся! Мы же все свои, украинцы! Нам надо вместе противостоять русской агрессии и защищать Европу от большевистско-финно-угорских орд! Кто остановит танки под Донецком и бурятов под Луганском? Окститесь, тятя, жё вуз ан при!» Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты в подъезд, а потом в лифт, где было изрядно насрано на десятом году революции Достоинства, но все знали, что то срут москали: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами на микрорайоне, то слушай, Петро: ей-Богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раз обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, представитель общественных организаций и активист Майдана, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав с пятого этажа, но выжил. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по Киеву что к Коржу повадился ходить какой-то лях из Министерства по делам присмотра за Украиной, обшитый золотом, с мобилой, с тачилой, с ботинками «Мартенс», карманами, бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым Тарас из Львива, отправляется каждый день в Польшу на сбор клубники. Ну, известно, зачем ходят к европейски ориентированному отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Лях этот, глава Департамента украинской интеграции в Европу, намерен был просить у Коржа согласия на перемену пола Пидарке с тем, чтобы она, став красивым парубком, отдала ляху свои руку, сердце и то, чем каждый уважающий себя христианский украинец должен гадить на москаля, чтоб тому пусто было! Вот один раз Пидарка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! смс-ни Петрусю, мое золотое дитя, и пусть твой месадж будет быстр как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя, токсичная травма наносится мне прямо сейчас и, хоть я и пытаюсь её изжить, не позволяет мне ощущать адекватное присутствие в современном городском пространстве. Не один рушник вымочила я мохитой с петрушкой и слезами. Тошно мне. Тяжело на сердце. И родной отец — враг мне: неволит идти за нелюбого ляха-европейца по пидарскому обряду. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут все становится на колени и петь «Слава Украине» вместо веселых песен Кости Меладзе и Верки Сердючки. Не пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня, как бойца АТО, что перепил и взорвал гранату в землянке, когда снимал ролик для Тик-Тока. Темная, темная моя будет хата по ипотеке: из кленового дерева, и вместо трубы символ ЕС будет стоять на крыше!». Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал Петро, когда невинное дитя лепетало ему Пидаркины речи. «А я думал, несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота на армянских землях в составе оккупационного корпуса Азербайджана... совершать диверсии против русских оккупантов в Крыму... и с добром приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и свидетелей не будет на той свадьбе; москаль прокрячет вместо попа надо мною; плантация клубники будет моя хата; крыша завода в восточной Германии — моя крыша; полицейский в Португалии выклюет за отсутствие разрешения на работу мои карие очи; вымоют холодные воды рыбзаводов в Ирландии козацкие косточки, и ветры в окно кабины дальнобойщика высушат их. Но что я? на кого? кому жаловаться? Так уже, видно, Путляра велел, — пропадать так пропадать!» — да прямехонько и побрел в гей-клуб. Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в гей-клубе, да еще в такую пору, когда добрый человек идет на Майдан-98 получать утреннюю порцию каши, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он бутылку «Шато Бардо» 1786 года мало не с полведра. Только напрасно думал бедняжка залить свое горе. Вино, пусть и европейское, щипало его за язык, привычный к водке, словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул от себя бутыль на землю. «В эфире новости Первого канала! Полно горевать тебе, козак!» — загремело что-то басом над ним. Оглянулся: Москалюк! у! какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола! «Знаю, чего недостает тебе: вот чего!» Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро. «Ге-ге-ге! да как горит! — заревел он, пересыпая на руку червонцы. — Ге-ге-ге! да как звенит! А ведь и дела только одного потребую за целую гору таких цацек». — «Дьявол! — закричал Петро. — Давай его! на все готов!» Хлопнули по рукам. «Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра подписание Ассоциации Украины с ЕС. Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать о полночи в Гейском овраге».Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлебных зерен, а украинцы - введения 90-дневного «безвиза» с ЕС, как дожидался Петрусь вечера. То и дело что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся солнышко, — и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день Гобжий потерял где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней, как в Киеве зимой после того, как мозкали запустили свой проклятущий газ в обход Украины. Примеркает, примеркает и — смерклось. Насилу! С сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Гейским оврагом. Мозкалюк уже поджидал там. Темно, хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и Мозкалюк.— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них документов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же появится документ об Ассоциации ЕС с Киевом, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.Петро хотел было спросить... глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда папок, все чудных, все невиданных; словно радугою покрашенных, тут же и простые листья скромного докУмента ЕС-Украина-Ассоциация. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.— Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли москальская рожа посмеяться? Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.«Теперь пора!» — подумал Петро и протянул руку. Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых москальских рук также к документу ЕС-Украина, а позади его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за папку и документ остался в его руках. Все утихло. На пне показался сидящим Мозкалюк, весь синий, как мертвец, и завернутый во флаг Российской Федерации. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то, видимое ему одному только; рот вполовину разинут, поет вполголоса «Россия великая наша держава» и ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью и послышалось «В эфире новости Первого Канала, и вас приветствую я, Катя Андрее»... Лицо Москалюка вдруг ожило; очи сверкнули. «Насилу воротилась, русская! — проворчал он сквозь зубы. — Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавец: делай все, что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках. Москалюк ударил кулаком, и стена зашаталась. Большая черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. «Не бесись, не бесись, единороска!» — проговорил Москалюк, приправив таким словцом на тувинском языке, что добрый человек и уши бы заткнул. Глядь, вместо кошки старичок, с лицом гладким, как яблоко, в которое уколы ботекса делали, весь благообразной неприметной внешности, в костюмчике и мнекает все время. Мне мне гмне мне... нашим мне мн гмн мгнм партнеры... «Славный красавец!» — подумал Петро, и мурашки пошли по спине его. Ведьмак вырвал у него папку с договором об Ассоциации ЕС и Украины из рук, наклонился и что-то долго шептал над ним, вспрыскивая какою-то водою. Искры посыпались изо рта; пена показалась на губах. «Бросай!» — сказала он, отдавая папку ему. Петро подбросил, и, что за чудо? — документ не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового зерна. «Здесь!» — глухо прохрипел старик; а Москалюк, подавая ему заступ, примолвил: «Копай здесь, Петро. Тут увидишь ты столько золота, сколько ни тебе, ни Коржу не снилось! И трусы кружевные для зазнобы твоей! И барбершоп во Львове! И билеты в Венскую оперу! И вид на жительство в ЕС для тебя и Пидарки!». Петро, поплевав в руки, сначала сгонял лысого, потом схватил заступ, надавил ногою и выворотил землю, в другой, в третий, еще раз... Копать Петро был привычный, он 20 лет ездил на сельхозработы то в Польшу то в Румынию, в ожидании окончательного принятия Укракины в ЕС, которое намечалось каждый год, но каждый же год откладывалось из-за интриг и козней москалей, конечно же. Ну вот и пригодились европеан воркинг скилс, думал Петро, копая ожесточенно, словно украинка, которая ложится ртом на амбразуру креативного будушего в ЕС в «глори хол». Ага, что-то твердое!.. Заступ звенит и нейдет далее. Тут глаза Петруся ясно начали различать небольшой, окованный железом сундук. Уж не мина ли это, оставленная во время оккупации Украины советскою властью?! Надо постукать! Если взорвется, точно мина! Уже хотел он было достать предмет рукою, но сундук стал уходить в землю, и все, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем. «Нет, не видать тебе золота, дорогой украинский партнер, покамест не достанешь крови человеческой!» — сказал ведьмак и подвела к нему дитя лет шести, накрытое белою простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость, отрезать ни за что ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В сердцах сдернул он простыню, накрывавшую его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест, и головку повесило... Как бешеный подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку...— А что ты обещал за девушку?.. — грянул Мозкалюк и словно пулю посадил ему в спину. Тут со всех сторон закричали, завопили голоса: «Убей, убей его... ты думаешь он брат тебе, но это ложь! Он лугандон! Це не чиловик! Це хуже гада, це змея! Убей, убей его! Режь! Ааа-а-а-а! Даунбас! Колорад! Жги режь бей! Раздави насекомое! Трусики, трусики, деньги, деньгиденьгиденьгиденьгиденьги, РЕЖЬ!!!»