Училище на границе

Но понадобилось не так уж много времени, чтобы и это изменилось. И по утрам неприятно стало встречаться взглядом с Вороном, а не с Петером Халасом, и я уже не думал, что лучше бы его здесь не было. Точно так же, когда умирают наши близкие, первое время, увидев их во сне, мы после пробуждения испытываем горечь и обиду: зачем этот сон, будто они живы? Позднее же мало-помалу мы смиряемся и просыпаемся с добрым утешительным чувством: пусть они живут хотя бы так, думаем мы и с радостью видим их вновь и вновь в наших снах. И на стриженую голову Петера Халаса я стал смотреть по утрам совсем приветливо: я уже понял, что очень многое пошло прахом, и понемногу стал довольствоваться тем, что Петер хотя бы самим фактом своего существования напоминает мне о былом.

Другой смысл и другое значение за какие-то два дня приобрели и наши уланские мундиры. Когда по поводу якобы затеянного заговора к нам привязались Ворон и Матей, хотя мы только праздно стояли рядом друг с другом и давно уже напрочь забыли о том разговоре, — тогда я уже и думать не думал ни о Черной руке, ни о нашем уговоре, напротив, по команде «разойдись» старался побыстрее уйти от черных кителей, не дай бог Цако заведет со мной разговор и кому-нибудь бросятся в глаза два черных драгунских мундира вместе.

Был уже октябрь, когда однажды утром, в перерыве для отдачи рапортов Богнар отвел нас в каптерку и вместо старомодных, черных «Waffenrock» нам выдали обычные, серо-голубые кители. А после обеда нам уже отвели места по росту в двух взводах нашей полуроты. Я оказался в первой двойке второй шеренги с правого фланга между Сентивани и Гержоном Сабо, Медве стоял на два человека позади, а Цако на левом фланге. Это были не какие-нибудь абстрактно-теоретические, сугубо символические места: более конкретного и реального места я, пожалуй, никогда больше в жизни не имел.

В тот день нас распределили по роте потому, что после обеда весь батальон отправился на учения. Это, правда, еще не был марш через город, но все же мы, наконец, вышли за пределы училища и поднялись в гору к стрельбищу, чтобы там, на небольшом плато, заняться учениями на местности и, разумеется, поупражняться в движении строем Уже в сумеречный час, когда меж слоистых облаков вдруг проглянуло заходящее солнце, мы колонной с боевым охранением начали спускаться обратно, и только перед железнодорожными путями на окраине города капитан остановил, наконец, основные силы батальона и приказал трубить отбой.

Созывая передовое охранение, дозорных и арьергард, горнисты три раза протрубили свое: «Титии! Терере-рее, тарара-ра, тарара-раа!» — и мы двинулись дальше по предгорьям мимо хуторов, мимо редкой россыпи домиков вдоль речки. И было позволено петь: «Паровоза шесть колес, ах блестящие, ох блестящие…»

Я шел в первой шеренге роты, охваченный какой-то беспричинной надеждой. Я радовался своему серому кителю, своему месту в строю и, очевидно, вбил себе в голову, что мало-помалу мы перестаем быть новичками. Я еще не знал, что каждую богом данную осень мы все будем заново проходить шестинедельную подготовку для новобранцев и что именно поэтому и сочли возможным не отделять нас от остальных. Я еще не знал, что строевой шаг, отдание чести и стойку «смирно» мы будем отрабатывать и столетия спустя, когда настолько уже овладеем всеми премудростями солдатской службы, что сумеем заткнуть за пояс любого фельдфебеля-сверхсрочника. Что, став уже бывалыми, заправскими, высшей пробы солдатами, мы и на шестом, и на седьмом году службы будем в сентябре проделывать все то же самое; хотя к этому времени можно было бы спокойно попробовать методично отучать нас от стойки «смирно» — до самой смерти не отучили бы. Я уверен, Медве и в гробу, наверное, четко щелкнул каблуками; во всяком случае, мне трудно представить себе его иначе!

— …мраморное…

«Ой да Тиса, мраморное дно». Все свободней и смелое лился мой голос. Старые солдатские песни мы пели чуть ли не с удовольствием, хотя сами полевые учения смертельно ненавидели и донельзя на них выматывались. Но эти песни нам все же нравились. Их даже не надо было заучивать, слова и так сами навертывались на язык; казалось, они и составлены с таким расчетом, чтобы мы могли во всю силу легких выкрикивать из себя нашу усталость и отвращение.

— Вдоль по улице Папаи…

Дорога вела уже нас прямо к дому, по насыпи между руслом речки Дёндёш и более узким, но глубоким отводным мельничным каналом; на другой стороне уже тянулась наша кирпичная стена. Мельница была интересная штуковина, даже когда ее колесо стояло. Красивым было и густо обросшее, широкое и глубокое русло реки, даже если воду на этом отрезке закрывали шлюзы мельничного канала и между замшелых камней извивался тоненький ручеек. Но дорога, ухабистая, глинистая проселочная дорога здесь, к сожалению, почти всегда была покрыта грязью.

Пар — води — точило!
Пар — точи — водило!
Маникюр, педикюр!
Парикмахер, брадобрей!