Учись слушать. Серфинг на радиоволне

– Ты-ы, моряк, уходишь в сине море, – пела я, маршируя домой глубоко за полночь (автобусы уже не ходили). – Меня-я оставишь ты одну. А-а я бу-уду плакать и рыдать! (Молчок!) Тебя, моряк мой, вспоминать.

Дома в ночь-полночь наизусть и в лицах исполнила я все, что видела на репетиции, как попугай. И, никому не давая уснуть, заводила Люсе на всю железку портативный «Репортер». Сама она к тому времени перешла на телевидение: «То была моя радиомолодость, – объясняла Люся, – а теперь наступила телезрелость».

Юденич будто загипнотизировал меня, приворожил, лишил и без того не слишком блистательных мыслительных способностей. Клянусь, я торчала на всех репетициях, опьяненная темпераментом режиссера, накалом страсти и ярости, которые он обрушивал на головы зазевавшихся актеров, подстегивая, встряхивая, будоража. Время от времени Геннадий Иванович замирал, бледнел и хватался за сердце.

Если бы Юденич не был так вызывающе лыс, чисто выбрит и, в сущности, так молод – ну, сколько ему было в начале 70-х? Тридцать пять? – он напоминал бы свирепого Карабаса Барабаса. Но театр волновался: как бы их главного режиссера кондратий не хватил, такое он устраивал публичное самосожжение.

Артисты, взмокшие, сбегали со сцены глотнуть водички и вспархивали обратно. А ведь многие днем работали или учились. Валька Филатова параллельно овладевала профессией бухгалтера, что удивительно – в школе у нас с ней очень плохо шли дела по математике.

Когда мы познакомились, Юденич ставил не только «Оптимистическую трагедию» Всеволода Вишневского, но и «Город на заре» Алексея Арбузова. Зрелище он сулил по тем временам небывалое. Бродвейский мюзикл считался идеологически чуждым советскому театру, а «Оптимистической трагедии» вообще противопоказанным. Не имея ни статуса, ни помещения, «Скоморох» в поисках жанра двигался по лезвию ножа. Ведь от того, как их воспримут в Министерстве культуры, зависела жизнь театра.

Понятно, что нервы у Геннадия Ивановича были натянуты, как струна.

Он замыслил покорить Москву экзальтированной массовкой. Потому актеров муштровал в хвост и в гриву, буквально доводя до исступления.

Комиссара в «Оптимистической» играла статная жена Юденича. А главные мужские роли исполнял невзрачный на вид актер, ничем не примечательный очкарик в немодных очках – с толстыми линзами в прямоугольной черной оправе.

…Мать моя Люся сказала мне однажды, мы с ней гуляли в греческом зале Эрмитажа:

– Смотри, все такие красивые, стройные – с греческими и римскими носами. Только Сократ – курносый, смешной, бородатый…

Но как он играл! С каким азартом и пылом! Какое пламя полыхало в его монологах из «Города на заре». С каким треском он разрывал на груди тельняшку в «Оптимистической трагедии». Какими испепеляющими эмоциями были наполнены сцены, где он из ничего сотворял миры, то ввергая тебя в пучины отчаяния, то вознося на вершины блаженства.

Неудивительно, что я влюбилась в него без оглядки. Кажется, я еще не сказала, как звали моего кумира. Имя его экстравагантное, волнующее, неслыханное в нашей среднерусской полосе: БУМА САНДЛЕР.

Каждый выход Бумы, каждый вдох, каждый взгляд я маниакально записывала на магнитофон. А дома чахла над горой пленок, как царь Кащей.

Свою молодую жизнь и нерастраченную любовь, а также могучий артистический дар он возложил на алтарь Мельпомены и все это без остатка отдал театру «Скоморох». Мне же доставались только всполохи и отголоски грозовой бури, которую являл собой этот выдающийся актер.

Не помню, то ли Юденич, то ли Бума, не исключено – и тот и другой обитали в коммуналках около «Маяковской» или «Тургеневской». Вот эти районы Москвы приходят на ум, когда я вспоминаю, как после репетиции мы мчали поздним вечером в такси, а может, и плелись пешком к кому-то в гости пить чай. Помню на столе бутылку красного вина, а вот еды совсем не припоминаю. После изнурительной репетиции они с жаром производили разбор полетов, а я записывала, записывала, записывала.

Своей передачей на радиостанции «Юность» я собралась перевернуть мир. Человечество оцепенеет от ужаса, что до сих пор ни сном ни духом не ведало о существовании театра «Скоморох». Я выпущу в эфир объятую пламенем команду Юденича, как чертей из табакерки. В мыслях я уже приравнивала это экстраординарное событие чуть ли не к открытию Америки. Мне мерещились праздники и фейерверки по случаю столь многообещающего прорыва. После моей программы их на ура примет театральная общественность, а чиновники из Министерства культуры поймут, что МХАТ и Малый отдыхают рядом со «Скоморохом» Юденича – потомком революционного театра Мейерхольда и Таирова. Причем эксперименты Геннадия Ивановича в советской классике будут покруче хождения по проволоке и разных сальто-мортале в спектаклях Всеволода Эмильевича по пьесам Островского. А впрочем, таких театров еще не бывало в подлунном мире.