Мы сидели у самого бортика, на каком-то металлическом ящике. Чуть ли не на манеже. Так все было ничего, а когда кони поскакали, мы с Серегой струхнули и спрятались за бортик.
На этот ящик нас посадил сам Юрий Владимирович. Перед премьерным спектаклем он встретил нас у входа:
– Значит, ты, рыжик, правнук Степана Степановича? Вижу породу! В нем есть что-то наше, клоунское, – сказал Никулин и пожал Сереже руку.
Больше мы с Юрием Владимировичем не виделись. Но пути наши снова пересеклись – круг разомкнулся, чтобы сомкнуться во времени. Никулин умер во время операции на сердце в клинике Александра Семеновича Бронштейна. Того самого Александра Семеновича, который помог мне сохранить Сережку, еще не родившегося, когда его мама – то есть я – на восьмом месяце поступила по скорой помощи в Седьмую горбольницу с приступом острого аппендицита. Александр Семенович организовал моментальное обследование, позвал самого лучшего в больнице хирурга, и все закончилось для нас хорошо.
А тогда, после представления, мы ехали в метро, оглушенные светом рампы, трубами музыкантов, перед глазами скакали кони и летали воздушные гимнасты. Как величайшую драгоценность, несли мы домой фотографию Никулина с надписью и автопортретом. Поскольку Юрий Владимирович надписал фотографию на обороте, мы придумали повесить ее на ниточку. Чтобы она поворачивалась к нам то лицом Никулина, то автографом.
Еще был один секрет, который я сейчас открою – спустя столько лет! Юрий Владимирович подписал свою фотографию только мне и Сереже. А чтобы Лёне было не обидно, я взяла и прямо в метро, по дороге, вписала его имя никулинским почерком.
Этот почерк – летящие смешные буквы – теперь всегда напоминает мне, что наша жизнь куда веселее, чем нам кажется. И что клоун Юрик стоит за цирковым занавесом – глядит в щелочку, как мы работаем на манеже, и переживает за нас.