Так мы сидели друг перед другом, пили чай, Юрий Коваль рассказывал о своем последнем романе «Суер-Выер». Увы, и в самом деле – последнем. Однажды Коваль сказал: «Напишу роман и умру». Написал… и умер.
– Ах вы какие, – Лёня Тишков горевал, – разве можно так говорить? Надо: «Напишу роман и начну второй!»
Наверное, Коваль отправился в настоящее путешествие, которое уже совершил в воображении с капитаном Суером-Выером на фрегате «Лавр Георгиевич». Он просто полетел над островами Теплых Щенков и Валерьян Борисычей, Голых Женщин, Пониженной Гениальности и Самовоспламеняющихся камней – на остров Истины, куда все всегда отправляются поодиночке. «Но ведь много еще осталось и не открытого, поверь, Марина…»
– Счастлив ли я? – отвечал он вопросом на вопрос. – Большое человеческое счастье есть ли у меня? Тут надо подумать…
И этот ответ надо слышать, чтобы понять, как работал, как жил и странствовал, что чувствовал в это время Юрий Коваль.
Я шла пешком от «Таганки», а он шагал мне навстречу. И, что удивительно, больше никого, ни одного человека. В тот день был чудовищный листопад. Не пойму, откуда он взялся – такой, там и деревьев-то – раз-два и обчелся.
Немного оставалось пройти до нашей встречи с ним, минут, наверное, пять, примерно метров двести. И вдруг я вспомнила: однажды Юра прочел свой новый рассказ старому другу поэту Якову Акиму.
– Рассказ написан, – говорит Коваль, – но как его назвать – неизвестно.
А там были слова: «Навстречу мне шел…» и так далее.
– Вот так и назови, – ответил Аким. – «Навстречу мне».
Теперь уже не встретишь Коваля, как тогда, на Яузской набережной. Распались «узы Яузы». А так хочется, чтобы он шел и шел мне навстречу.
Писатель Борис Викторович Шергин
Фото Виктора Ускова
«Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб высоко восходящий, пристальные, увлажненные слепотой, глаза и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть не под прямым углом к голове, и, наверное, в детстве архангельские ребятишки как-нибудь уж дразнили его за такие уши.
Описывая портрет человека дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь оттого, что они сообщали Шергину особый облик – человека чрезвычайно внимательно слушающего мир».
…Все перемешалось в моей жизни, переплелось, а узор выходит красивый.
Когда я уходила, Татьяна Алексеевна протянула мне «Сказки» Пушкина – расписанные, словно чудесный терем, за которые она и получила всепланетную золотую медаль Андерсена.
– Это вам подарок, – сказала, выводя фирменные мавринские буковки вокруг Ученого кота:
«Дорогой Марине Москвиной
на память.
3 мая 1976 г.
И память моя, память, где-то хрупкая, а где-то цепкая, как у Фаины, когда она вспоминала о Гражданской войне, – память пока не подводит меня.
– У моей жены что-то с памятью, – жалуется доктору Ходжа Насреддин.
– Она ничего не помнит?
– Нет, доктор, она помнит ВСЕ!!!
…И тех, кто позволил подойти поближе, и тех, кто отфутболил, как Виктор Борисович Шкловский, – практически с одинаковой любовью и благодарностью.
Ему было за девяносто, когда я позвонила и попросила его к телефону.
– А вы по какому вопросу? – спросила жена Шкловского, Серафима Густавовна.
– Я хочу взять у него интервью.
– Деточка, – ответила мудрая женщина, – Виктор Борисович работает. У него уже