Учись слушать. Серфинг на радиоволне

Фаина кожаную куртку наденет, ремнем подпояшется и – в подвальный кабачок, где у ребят «малина». Возьмет стакан чая. Сразу к ней подсядет какой-нибудь чумазый авторитет в стоптанных башмаках.

– Что, Фаин?

– Кто бабушку ограбил, Мясницкая, дом семнадцать, возле второго подъезда?

– Сколько взяли? В чем деньги лежали? …Сейчас, Фаин, подожди.

Пойдет, все урегулирует, вернется, деньги на стол положит:

– Кошель не нашли.

Все помнила дальней памятью, рассказывала с подробностями, достойными «Улисса» Джойса. Когда жарила оладьи, варила борщи, по старой памяти напевала цыганские романсы, любила гадать на картах, раскладывать пасьянс.

Над нами жил чудной старикан, Соломон Израилевич.

– Как вы поете, Фаина Федоровна, – искренне восхищался он, встречаясь с нею около мусоропровода. – Вам надо непременно пойти к нам в хор старых большевиков.

– Спасибо, я еще не выжила из ума, – простодушно отзывалась бабушка.

Хор старых большевиков Соломона Израилевича я тоже записывала.

С галерки в Театре на Таганке мне удалось увековечить спектакль «Галилей» с Высоцким в главной роли. И «Вкус черешни» в «Современнике» с Олегом Далем. Да я еще «Без вины виноватые» Островского могла бы записать с артисткой Аллой Тарасовой, которая училась у Константина Сергеевича Станиславского! Только у меня тогда не было диктофона.

Ей-богу, это граничило с безумием. Моя школьная подруга для острастки рассказала про своего мужа: тот до того увлекся теннисом, что записал с телевизора на простой магнитофон весь Уимблдонский турнир.

– Теперь каждый вечер заводит, – она говорила. – И слушает: стук-стук, стук-стук, стук-стук. По-оздно ложится!..

24 января 1982 года мы встретились в концертной студии Останкино с Эдитой Пьехой. Я собиралась сделать о ней передачу – двадцать пять лет концертной деятельности, и у нее самой, как мне тогда казалось, немалый юбилей – сорок пять лет.

Она подъехала на черной «Волге» – в темных очках и в норковой шубе с голубоватым отливом. А я как цуцик мерзну перед входом. Она махнула мне рукой (не забыла, что ее ждут!), и мы пошли с ней рядом – Пат и Паташонок (я ниже Пьехи на две головы).

Вот мы приходим с ней в гримерную. А там сидит комический артист из Театра сатиры – лысоватый, в костюме пожарного – и курит папиросу.

– В чем дело? – говорит Эдита Пьеха. – Здесь женская комната!

– Не, Эдита Станиславовна, это общая комната.

– Что значит – общая? И потом – пожарный, а курите!

– Ухожу, ухожу, ухожу… – Видя такую царственность, он не стал вдаваться в подробности, что он никакой не пожарный.

Я включила «Репортер» и попросила рассказать смешные истории из ее жизни. Она немного подумала и говорит:

– Так, сейчас позвоним Алисе Фрейндлих, у нее всегда есть что-нибудь смешное. И сделаем вид, как будто это с нами вместе произошло. Со мной и с ней. Хотя я знаю одну историю. Два композитора, Кац и Богословский, выступали где-то в Сибири. Богословский в первом отделении, Кац – во втором. Зная, что первое отделение Богословского, Кац не приехал к началу концерта. А Богословский выходит и говорит: «Я – композитор Кац. Родился там-то и там-то…» Рассказывает о себе, как будто он – Кац. И поет все песни Каца. Ко второму отделению приезжает Кац. Выходит на сцену. «Добрый вечер. Я – Кац…» Рассказывает, поет – а все хохочут.

Я не фанат Эдиты Пьехи, но с каждой минутой она мне больше и больше нравилась.

– Знаете, как я впервые услышала Шульженко? – спрашивает. – В пятьдесят восьмом году в Запорожье, еще совсем девочкой, иду после концерта домой, расстроенная, все у меня кувырком, и вдруг из репродуктора – нежный бархатный голос: «Руки, вы словно две большие птицы…» Я оцепенела у телеграфного столба. Вот как надо петь! А случайный прохожий мне и говорит: «Что, нравится? Это Клавдия Шульженко». Потом я специально поехала из Ленинграда в Тбилиси на ее концерт. Она выплыла на сцену, и я слушала голос, который вернул мне веру в себя. В Москве я преподнесла ей цветы. Она потом говорила, что букет в руках у Пьехи горел, как факел. Старые харьковчане называли ее «Шульженко Клава – кипучая лава».

Вот уж не думала не гадала, что с Эдитой Пьехой, вечным кумиром моего папы, мы будем сидеть на разболтанных стульях в прокуренной гримерке и дружески беседовать о том о сем. Я прямо предвкушала, как вечерком на кухне мы с ним за ужином послушаем эту запись.

А Пьеха раскочегарилась, все, ее не остановить, что вы хотите – четверть века на эстраде!

– Еще одна встреча: я выступала в Гомеле на стадионе. Смотрю, в углу гримерной – женщина в народном костюме. Оказывается, Лидия Русланова. Я ахнула. И легендарная Русланова сказала мне после концерта: «Девочка, ты далеко пойдешь!» А с Лидией Руслановой был такой случай, – нанизывала она бусины историй, – вдруг через целый стадион к ней идет мужчина с огромным букетом сирени. Поднимается на сцену и говорит: «В мае сорок пятого вы пели на ступенях рейхстага. Тогда молодой солдат преподнес вам обгорелую ветку сирени. Теперь примите от меня этот букет!» – и поклонился ей низко в ноги.