Учитель

– Да, – коротко и внятно ответила она, а когда я развернул сочинение и разложил на столе, придерживая одной рукой и держа карандаш в другой, Френсис вдруг словно ожила, как будто сквозь тучу ее вечной подавленности прорвался солнечный луч.

– В этой работе множество изъянов, – заговорил я. – Понадобится несколько лет старательного изучения английского языка, прежде чем вы сможете совершенно правильно писать на нем. Смотрите, я укажу вам самые грубые ошибки.

И я принялся тщательно разбирать работу, уделяя внимание каждому недочету, объясняя, почему считаю их таковыми, рассказывая, как пишется слово или строится фраза. Отрезвляющая критика не лишила Френсис спокойствия.

Я продолжал:

– Что же касается сути и объема вашей работы, мадемуазель Анри, она удивила меня, я с удовольствием изучил ее, обнаружив явный вкус и воображение. Это не самые яркие достоинства человеческого разума, тем не менее вы ими обладаете – вероятно, не в превосходной степени, но значительно превосходящей ту, которой может похвалиться большинство. Поэтому не робейте, развивайте в себе способности, дарованные Богом и природой, и не бойтесь в тяжкую минуту страданий и под гнетом несправедливости утешаться сознанием того, насколько эти способности развиты и редки.

«Развиты и редки, – повторил я мысленно, – да, сказано верно». Подняв взгляд, я увидел, что солнце рассеяло заслоняющую его тучу, Френсис преобразилась, в ее глазах засияла улыбка – почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось так много узнать обо мне, но подбирать слова настолько тщательно вовсе незачем. Думаете, я загадка для самой себя? Я во всех подробностях с детства знаю то, о чем вы только что рассказали вкратце».

Все это прозвучало так отчетливо, как только могут сказать честные блестящие глаза, но блеск этих глаз, сияние лица тут же угасли; прекрасно зная свои способности, она сознавала и досадные недостатки, и воспоминания о них, забытые на долю секунды, теперь нахлынули с внезапной силой, сразу подавив излишне яркие проявления, связанные у Френсис с осознанием своей силы. Эта перемена чувств была настолько стремительной, что я не успел умерить ее триумф упреком: прежде чем я нахмурился, Френсис уже посерьезнела, ее лицо стало почти скорбным.

– Благодарю вас, сэр, – произнесла она и встала. Признательность чувствовалась и в ее голосе, и во взгляде, которым он сопровождался.

Беседу и впрямь пора было заканчивать. Оглядевшись, я обнаружил, что приходящие ученицы уже разошлись, а пансионерки столпились неподалеку от моего стола и глазеют на нас, разинув рты; три классные дамы перешептывались в углу, а сбоку от меня, чуть ли не под локтем, устроилась на низком стуле директриса, невозмутимо подравнивающая кисточки готового кошелька.

Глава 17

Дерзко использованная мной возможность побеседовать с мадемуазель Анри оправдала себя, однако не вполне: я намеревался выяснить, откуда у нее два английских имени – Френсис и Эванс в сочетании с французской фамилией и, кроме того, как она приобрела такой отличный выговор. Но забыл и о том, и о другом, точнее, наш разговор получился столь кратким, что мне не хватило времени на расспросы; мало того, я лишь отчасти проверил, как она говорит по-английски, добившись от нее на этом языке лишь двух фраз – «да» и «благодарю вас, сэр».

«Ничего, – думал я. – В другой раз завершу то, что начал сегодня».

И я сдержал это обещание, данное самому себе.

При таком количестве учениц переброситься даже несколькими словами с одной из них непросто, но, как гласит давняя поговорка, было бы желание, найдется и возможность, и я вновь и вновь умудрялся находить возможность поговорить с мадемуазель Анри, хотя каждая такая попытка вызывала у остальных завистливые взгляды и злобный шепот.

– Тетрадь мне! – так я обычно начинал наши краткие диалоги, как правило, в конце урока; жестом приказав мадемуазель Анри подняться, я занимал ее место, предоставив ей право почтительно стоять рядом, ибо считал мудрым и правильным в данном случае требовать строгого соблюдения этикета, принятого в общении наставника и ученика, в значительной мере потому, что я заметил: чем строже и авторитетнее веду себя я, тем более покладистой и выдержанной становится она – безусловно, странное противоречие результатам, обычным в таких случаях; тем не менее так и обстояло дело. – Карандаш, – потребовал я и протянул руку, не глядя на мадемуазель Анри. (Сейчас я вкратце расскажу о первом из наших разговоров.) Она подала мне карандаш, и я, подчеркивая грамматические ошибки в ее упражнении, осведомился: – Вы ведь родом не из Бельгии?

– Да.

– И не из Франции?

– Да.

– Где же вы родились?

– В Женеве.

– Полагаю, вы не считаете имена «Френсис» и «Эванс» швейцарскими?

– Нет, сэр, они английские.

– Вот именно. У женевцев есть обычай давать детям английские имена?

– Non, monsieur, mais…

– По-английски, будьте любезны.

– Mais…

– По-английски.

– Но… (медленно и смущенно) мои родители не два женевца…

– Лучше сказать «оба», мадемуазель.

– Не оба родом из Швейцарии: моя мать была англичанкой.