Учитель

«Я надолго запомню этот сочельник! Сижу один на жестком ложе из камыша, под соломенной крышей хибары пастуха; я унаследовал королевство, но вынужден просить приюта у смерда; у меня отняли трон, мою корону носит самозванец, я потерял друзей, после поражения на холмах Уэльса мои войска рассеялись, лихие разбойники разоряют мою страну, мои подданные пали ниц, придавленные пятой безжалостных датчан. Рок, твоими стараниями худшее уже свершилось, и теперь ты стоишь передо мной с затупившимся клинком в руке. Да, я вижу, как ты смотришь на меня, и требую ответа: почему я еще жив, почему жива моя надежда? Я не верю, что ты всемогущ, языческий демон, и не признаю твою власть. Мой Бог, сын которого в такую же ночь принял страдания, истекая кровью ради человека, сдерживает твою руку, ты не нанесешь ни единого удара без его позволения. Мой Бог безгрешен, вечен и всемудр, на него я уповаю, и хотя тобой я обобран и сокрушен, хотя я наг, всеми покинут и беспомощен, я не отчаиваюсь, не мог и не должен был отчаиваться, даже если бы с копья Гутрума[76] стекала моя кровь. Я наблюдаю, тружусь, надеюсь и молюсь; когда придет время, Иегова поможет мне».

На этом закончу цитату: в таком стиле была выдержана вся работа. В ней попадались орфографические ошибки, иностранные обороты, изъяны в построении фраз, встречались ошибки в использовании неправильных глаголов; предложения повсюду, как в приведенном примере, были построены простовато, и в целом стилю недоставало огранки и благородства, но тем не менее ничего подобного за все время работы с учениками я еще не встречал. Воображение мадемуазель Анри создало лесную хижину, двух крестьян, утратившего корону короля; она представила себе, как выглядит зимний лес, припомнила древние легенды саксов о призраках, воздала должное мужеству Альфреда в трудную минуту, отметила, что он был воспитан в лоне христианской церкви, и показала, с какой непоколебимой верой в те давние времена он полагался на Иегову, защитника от языческого Рока. Все это ученица проделала по своему почину: предлагая тему, я ни словом не обмолвился о том, каким должно быть по форме сочинение.

«Обязательно найду или подстрою возможность поговорить с ней, – решил я, сворачивая сочинение в трубку. – И узнаю, что в ней английского, кроме имени Френсис Эванс. С языком она знакома давно, это очевидно, между тем она заверила меня, что не бывала в Англии, не брала уроков английского и не общалась с английскими семьями».

На следующем уроке я отозвался о других работах, по своему обыкновению, скупясь на похвалу и упреки, так как строгое порицание не достигало цели, а дифирамбов мало кто заслуживал. О сочинении мадемуазель Анри я даже не обмолвился, но, надев очки, пытался по ее лицу понять, какие чувства вызвало мое упущение. Мне хотелось определить, сознает ли она сама, на что способна. «Если она считала, что поступила умно, написав это сочинение, то теперь наверняка выглядит обиженной», – рассуждал я. Ее лицо, как всегда, было серьезным, даже почти мрачным; взгляд, как обычно, устремлен в открытую тетрадь, однако ее поза показалась мне выжидательной, и когда я коротко разобрал последнюю работу, отложил ее и, потирая руки, велел открыть учебники, настроение и выражение лица наставницы едва заметно изменились, как будто в ней не осталось даже тени и без того слабого, хоть и приятного волнения: она ждала обсуждения темы, представляющей для нее некий интерес, но так и не дождалась, надежда сжалась, померкла и угасла, однако внимание тут же восполнило пустоту и оживило приунывшее было лицо; тем не менее на протяжении всего урока я скорее чувствовал, чем видел, что надежду отняли у нее, и если она не выдает огорчения, то лишь благодаря стараниям.

В четыре часа, когда прозвучал колокол и в классе мгновенно поднялась суета, я, вместо того чтобы взять шляпу и спуститься с возвышения, некоторое время не покидал своего места. Френсис убирала книги в корзинку, застегивала ее, а когда, подняв голову, она натолкнулась на мой взгляд, то почтительно поклонилась, словно желая всего доброго, и повернулась, чтобы уйти.

– Подойдите, – велел я, поманив ее пальцем.

Она остановилась в нерешительности – возможно, потому, что в шуме не расслышала меня; я поманил ее вновь, она приблизилась и с застенчивым видом остановилась на расстоянии полуярда от моего возвышения, по-прежнему сомневаясь в том, что верно поняла меня.

– Ближе! – решительно потребовал я. Только так и нужно обращаться к робким, конфузливым натурам, и я жестом указал ей, что она должна встать между моим столом и окном, отгородившись таким образом от учениц второго отделения и вместе с тем зная, что никто не подступит к ней сзади, чтобы подслушать. – Садитесь. – Я поставил рядом с ней табурет.

Мои поступки выглядели странно, но это меня не беспокоило. Френсис тоже заметила их странность, но в отличие от меня была весьма обеспокоена, судя по волнению и трепету.

Я вынул из кармана свернутую работу.

– Полагаю, она ваша? – обратился я к Френсис по-английски, точно зная, что она понимает этот язык.