Учитель

Довольно об упорстве, а что касается чувства долга, то его проявление было таким: она любила учиться, но не учить; ее собственные успехи в учебе зависели только от нее, и я видел, что на себя она может с уверенностью положиться; ее учительские успехи в значительной мере зависели от воли других людей, и мучительнее всего ей было вступать в противоречие с этой чужой и чуждой волей, сознавать необходимость подчинять ее своей, так как во всем, что касалось влияния на окружающих, она руководствовалась множеством строгих принципов. Ее воля была неумолимо строга, когда дело касалось только ее самой, она в любой момент обуздывала этой строгостью всякую свою наклонность, если та шла вразрез с ее убеждениями, но когда требовалось бороться с наклонностями, привычками, недостатками других людей, особенно детей, глухих к доводам рассудка и чаще всего равнодушных к силе убеждения, ее воля порой отказывалась действовать, и тогда заупрямившуюся волю побуждало к действиям чувство долга. Последствием нередко становилась напрасная трата сил; Френсис трудилась вместе с ученицами, а иногда и вместо них, как каторжная, но едва ли ее старания вознаграждались послушанием со стороны учениц: они видели, что имеют власть над Френсис, понимали, что, сопротивляясь тягостным для нее попыткам уговорить, убедить, обуздать и вынуждая ее действовать силой, причиняют ей невыносимые страдания. Люди, а дети особенно, редко отказывают себе в удовольствии проявить власть, если им кажется, что они ею обладают, даже если эта власть заключается только в способности делать других несчастными; ученик, восприятие которого отличается меньшей остротой, чем у наставника, с нервами обычно покрепче и большими физическими силами имеет огромное преимущество перед наставником и, как правило, неутомимо этим пользуется, потому что очень юные, здоровые и беспечные не умеют ни сочувствовать, ни щадить. Боюсь, Френсис немало выстрадала, ее словно угнетало непосильное бремя; как я уже говорил, при пансионе она не жила, поэтому мне неизвестно, оставалась ли в домашней обстановке она такой же озабоченной, неулыбчивой, печальной и сдержанной, как под крышей заведения мадемуазель Ретер.

Однажды темой задания на составление развернутых описаний я избрал всем известную легенду о том, как король Альфред Великий, скрываясь в хижине бедного пастуха, следил, чтобы не подгорели лепешки. У большинства учениц эта история вышла предельно краткой, словно они упражнялись в лаконичности, почти все изложили сюжет совершенно невразумительно, только в работах Сильвии и Леони Ледрю ощущались смысл и связность. Элали прибегла к уловке: чтобы не перетрудиться и в то же время не наделать ошибок, она где-то разыскала сокращенную историю Англии и списала легенду из нее. На полях ее работы я написал: «Глупость и мошенничество», – а затем разорвал ее.

Последними в стопке работ, занимавших одну страницу, оказались несколько скрепленных вместе, сплошь исписанных листов. Я сразу узнал почерк и даже без подписи «Френсис Эванс Анри» понял бы, кто автор этого сочинения.

Ученические работы я обычно проверял ночью в своей комнате, и если раньше это времяпрепровождение меня изнуряло, то теперь я, как ни странно, ощутил прилив любопытства, оправил свечу и принялся внимательно изучать рукопись несчастной наставницы.

«Наконец-то станет ясно, кто она на самом деле, – думал я. – Можно будет составить представление о том, каковы ее натура и способности; безупречного владения чужим языком я от нее не жду, но образ ее мышления неизбежно проявится в работе».

Сначала я прочел описание хижины крестьянина-сакса в чаще огромного зимнего леса; далее говорилось о том, что был декабрьский вечер, шел снег, пастух предрекал, что скоро начнется сильная метель, и потому позвал жену помочь ему собрать стадо, пасущееся на берегу Тона, и предупредил, что они вернутся поздно. Доброй женщине хочется допечь лепешки к ужину, но, признавая, что спасти стадо гораздо важнее, она кутается в овчину, а следить за лепешками до ее возвращения поручает попросившемуся на ночлег путнику, отдыхающему на ворохе камыша возле очага.

«Только смотри, юноша, – продолжает она, – сразу запри дверь за нами и никому не открывай, пока мы не вернемся; услышишь шум – замри и не выглядывай. Близится ночь, лес безлюден и дик; после заката в нем часто слышатся странные звуки, волки охотятся неподалеку в чаще, округа кишит датчанами; всякое рассказывают: мол, услышишь детский плач, сжалишься, дверь откроешь, а в дом возьми да и ворвись огромный черный бык или пес-призрак; или еще того страшнее – будто крылья захлопают под окном и влетит в дом ворон или белый голубь, да и усядется у очага: такой гость – верный знак, что дому грозит беда; так ты послушай моего совета, не открывай никому».

Тут муж окликает ее, оба уходят. Путник остается один, некоторое время прислушивается к приглушенному вою метели и далекому шуму разлившейся от талого снега реки, потом говорит: