Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы

Бросалось в глаза лишь отсутствие начальника отдела пропаганды. А его подчиненного с чересчур большой головой философа основательно взял в оборот прелестный юноша с акульей пастью.

— Вы, кажется, заменяете здесь генерала. Никто из нас, начальников отделов, вот уже целых три дня не знает, что с ним. Возникают всякие тревожные версии…

В ответ маленький человечек напустил тумана. Ему известно только об отпуске шефа и больше ничего.

— Что это за таинственное представление?

Маленький человечек только пожал плечами. Он был не в курсе дела, но, возможно, из-за кулис действовал его начальник. С другой стороны, нити могли тянуться и гораздо выше и, по-видимому, терялись в неведомой дали.

— А что, если сегодня к ним снизойдет бог? — произнес маленький человечек и претенциозно улыбнулся.

Но для прелестного юноши с акульей пастью это, после явления божества в картотеке, было уж слишком.

— Опять темните, — холодно произнес он и прошел дальше.

Младенцев было положено сдать в гардероб. Кормящие матери сновали туда-сюда. Мужчины необозримой толпой сгрудились у столиков, отдавая дань потреблению. Детей было видно мало, они предпочитали ползать под полом, по небольшой игрушечно-учебной шахте, тянувшейся внизу. Иногда они вылезали на свет черные и потные, считая, что повидали чудо, — они и не чуяли, что их детская игра имеет такое важное значение для будущности германской экономики во всемирном масштабе.

И вдруг наступила тишина. Она пришла незаметно. За одними столами уже смолкли, за другими еще шумели. Никто не объяснял соседу, почему замолчал сам. Островки молчания бесшумно приветствовали друг друга, словно пальмовыми ветвями. А между ними — все еще шумели, но и шумевшие наконец догадались замолчать, так и оставшись с открытыми ртами. И вот уже весь зал — во власти той тишины, что без сопротивления, капля за каплей падает в вечность. Молчащая масса устремила взоры на сцену.

Люди поглядывали туда не без уловок, почти никто не решался делать это в открытую. Бросали взгляды искоса, моргали, скашивали глаза, повернув голову в сторону. Да возможно ли! Наяву ли! Ничто не предвещало этого. Внезапно сцена открылась, на ней кто-то стоял. Он стоял там и вместе с тем не мог стоять там. Это было бы сверхъестественно. Безмолвный закон природы не допускал доступных органам чувств доказательств его существования. Ему надлежало царить над всем, быть недосягаемо далеким и великим, этому незримому фюреру, ради которого — все труды наши. И вот теперь он стоит там? Собирается произнести речь перед народом?

Сенсация, в которой разочарованию уже заранее сопутствовало недовольство. Но сенсация огромная: уши у всех раскрылись боязливо и жадно. А тот, наверху, сказал:

— Встаньте! — И они встали. — Сядьте! — Все сели. — Еще раз! Еще!

И они повторяли столько раз, сколько он хотел. У него был вибрирующий, просто-таки идущий из груди голос, словно он способен был петь; но он не пел, а приказывал. Облик — черное с желтым, сутул, руки чересчур длинны, взгляд пуст и почти неподвижен. Серьезен и печален — гораздо больше, чем положено людям. И, стоя там, наверху, черный и желтый, на черном фоне, он вполне мог сойти за возникшее из прошлого видение давно исчезнувших миров. Вот он поднял руку, и все замерли в ожидании, что сейчас он, подобно обезьяне, начнет карабкаться по карнизу сцены.

Наконец он заговорил снова:

— Хватит вам загаживать мой дом. Блевать надо в сортире! — А голос был подобен виолончели. Чувствительные женщины прослезились. — Раз в неделю, — приказал он, — вы обязаны давать выкачивать свои желудки. Все без исключения. Всё, что жрете ныне. Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый.

Тут-то, по этим словам, они и признали его.

— Вы обязаны посылать своих жен на проверку, — повелел он. Насмешники, видно, только того и ждали, они восприняли это иронически, но прирожденные люди порядка тут же расколошматили им головы заодно со скамейкой. — Вы обязаны посылать своих жен на проверку, — повторил он. — Только выданное руководством фирмы свидетельство по форме 1-а дает право иметь потомство. Нести расходы на туберкулезных детей я отказываюсь раз навсегда.

Тут и дети тоже повыползли из своей угольной шахты; протиснувшись к сцене, они впитывали в себя каждое слово.

Но вот среди теснившихся впереди детей началось попятное движение, ибо теперь голос уже стал угрожающим, распалился, загремел раскатами:

— Вы обязаны думать обо мне ежевечерне. Начиная с десяти лет обязаны стоять в мою честь десять минут на голове. С двадцати до тридцати — совокупляться со своими женщинами, вися между спинками стульев и опираясь на них затылком и голеностопными суставами. До сорока — вешаться на крюк и в последний миг обрезать веревку. Больше от человека потребовать нечего, разве что кричать «ура» в поддувало.

— Послушайте, у вас какой-то странный вид! — сказал прелестный юноша с акульей пастью, незаметно снова оказавшийся рядом с маленьким человечком. — Не глаза, а фонари прямо. Отправляйтесь-ка домой.