Учитель из Меджибожа

— Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…

— Да, был бы ты Кауфманом!..

— Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят — будет сто!

— Ладно, пошлю тебя к доктору, пусть проверит…

Петр Лазутин побелел. Этого только не доставало! Чтобы доктор установил, каких он кровей. И, растерянным взглядом посмотрев на капитана, сказал:

— В такие тяжелые дни, когда фатерлянд в опасности, я не имею права тратить время на хождение к врачам. Я должен немедленно попасть на фронт… Хочу мстить русским и евреям, комиссарам и прочим врагам фюрера и рейха. И я готов даже не искать своей команды, а сразу пойти туда, куда требует фатерлянд… И докажу, что я патриот, хотя только пятьдесят процентов немецкой крови течет в моих жилах…

Зазвонил телефон, и капитан повернулся к аппарату. Его срочно вызывали куда-то. Петр Лазутин заволновался, не знал, что для него лучше, что хуже.

Капитан схватил фуражку и бросился к дверям. Но, заметив, что там все еще стоит, вытянувшись в струнку, солдат, отставший от части, смерил его быстрым взглядом. Подбежал опять к столу, снял трубку:

— Лейтенанта Айнциге!.. Яволь… Шнеллер! — Он поиграл трубкой, снова посмотрел на солдата: — Значит, мать Гертруда Кауфман?.. Да, была у меня перед войной одна знакомая Кауфман. Не на Волге, нет! На Одере… Эх, погуляли мы с ней!.. А может, это родственница твоей матери?

— Вполне возможно! Моя матушка Гертруда Кауфман очень часто рассказывала, что у нее много родичей на Одере… Очаровательные женщины… Может, то и была дочь моей тетушки, герр капитан… — усмехнулся Илья.

— Послушай, Айнциге, лейтенант Айнциге! — подул капитан в трубку. — Тут у меня один бродяга отбился от своей команды. Говорит: он фольксдойч. Мать его Кауфман… А он Лазутин… Ты, кажется, просил у меня переводчика? Ну так вот, прощупай этого малого. Может, тебе он пригодится на хозяйстве. Решай поскорее! Да, да, свободен… Ищет свою часть… Отстал недавно… Из госпиталя… Чтобы не болтался по дорогам и чтобы его кто-то не шлепнул, возьми его! Он сейчас зайдет к тебе. Познакомься, поговори… Он тебе все расскажет!

Бросив трубку, он повернулся к солдату:

— Ну вот, пока пристроил тебя… Но смотри, чтоб ты меня не подвел. Если будет что не так — согну в бараний рог. Ты сюда сам пришел?

— Сам… Сам пришел к вам, герр капитан!

— Марш к лейтенанту Айнциге.

— Яволь…

Пройдя мимо часового, кивнул ему головой, пробормотал что-то невнятное.

Тот хотел было задержать его — как так, без разрешения уходит? Но в дверях показался капитан, и часовой вытянулся во весь рост.

Петру Лазутину теперь оставалось одно: узнать, кто такой этот лейтенант Айнциге, которому капитан звонил, как своему человеку.

Нельзя сказать, что лейтенант Эмиль Айнциге имел большие боевые заслуги перед рейхом и фюрером. Правда, он сделал несколько обычных доносов на сослуживцев из строительной конторы, и их отправили в Дахау, чтобы набрались ума-разума… Больше, кажется, у него за душой ничего полезного не было.

Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.

Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.

В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!

В те дни, когда фюрер объявил траур по случаю разгрома на Волге и фашисты лили слезы, на одном из митингов черт дернул Эмиля за язык, и он выскочил со спичем, что, мол, был бы счастлив, если бы фюрер отправил его на фронт.