Учитель музыки

Внизу на теле инструмента была сильная потёртость, будто кто-то скоблил её сначала ножом, а потом металлической губкой для мытья посуды. Судя по всему, пытались стереть позолоченную надпись, расположенную вдоль тела флейты и вырезанную в дереве замысловатой вязью, мелкими-мелкими буквами. Лак был стёрт напрочь, но позолоту местами не удалось удалить, так что некоторые буквы читались довольно отчётливо. Поразмыслив, Линда взяла из сумочки губную помаду, уселась по-турецки на кровать и принялась сосредоточенно обводить гравировку, пытаясь восстановить надпись. Она заполняла канавки вязи, стирала излишки помады салфеткой и сосредоточенно сопела, высунув кончик языка. Минут за пятнадцать ей вполне удалось придать буквам контрастности и она, поднеся флейту к окну и вращая её то так, то этак, прочитала: «Мо.му мило.. Якоб. с любо..ю, Хел.га. И пус.ь му.ыка н.ш.й люб.. зв.ч.. вечно».

— Хм… — она пожала плечами и несколько минут задумчиво смотрела на инструмент. — Хельга… «Музыка нашей любви»… Вот мерзавец!

Она бросила флейту на кровать, села у окна и принялась за кофе, поглядывая на залитую нежарким сентябрьским солнцем Сёренсгаде, на пару машин, прижавшихся к тротуару и на редких прохожих, прислушиваясь к трамвайным звонкам в стороне площади Густава Стрее и к звукам пианино, доносящимся из дома напротив — возможно, там тоже учитель музыки давал своей ученице урок.

Покончив с кофе, поставила чашку в мойку, оделась и посмотрела на часы. Постояла в раздумье над флейтой. В конце концов, решила — сунула её в чехол и положила в сумочку. Ну, не оставлять же, правда, здесь — мало ли что: может быть, Якоба ещё признают невиновным и выпустят.

Остановившись в прихожей, окинула гостиную взглядом, в который подпустила немного грустинки.

— Прощай, квартира, — сказала она, улыбнувшись люстре под потолком. — Не поминай лихом.

Когда спускалась, услышала разговор внизу, у квартиры Якоба. Стукнула дверь. Один голос она различила ясно — это была Бегемотиха Винардсон, а второй — тоже женский — был ей незнаком.

Спустившись до второго этажа, увидела в холле миловидную хорошо одетую даму, которой что-то быстро рассказывала коньсержка. Дама молча слушала. По лицу, по припухшим векам и губам, было видно, что она недавно плакала. Линда не стала торопиться — спустилась по лестнице медленно и со скучающим видом отошла к привратницкой. Дама даже не взглянула на неё. Они с Бегемотихой шептались ещё добрых десять минут, потом дама сунула что-то коньсержке в руку и, бросив на Линду скользкий взгляд, вышла.

— Кто это? — Линда кивнула на дверь, когда та закрылась за ушедшей незнакомкой. — Чего ей надо было в комнате Якоба? Новая жиличка, что ли?

— Да какая жиличка, — Бегемотиха зашла в привратницкую повесила ключ от квартиры Скуле в шкафчик, со вздохом уселась за стол, где давно остыла недопитая чашка чаю. — Это его бывшая, Якоба.

— Жена? А разве он был женат?

— Не жена. Жили вместе. Да только когда Якоб совсем плохеть стал, она его бросила. Говорили, нашла себе состоятельного, вышла замуж.

— А зовут — Хельга?

— Хельга, — кивнула фру Винардсон. — А ты почём знаешь? Сучка она. Сучкой была, сучкой и осталась. Но любила его, ничего не скажу, любила как кошка. Он же мужик хоть и того, на голову не того, и не самец ни разу, но красив же. Прям поролон, как говорила моя матушка, поминая Аполлона. Может, она его и сейчас ещё любит, кто знает. Плакала в комнате, ревела, аж стены сквасились. Да всё рыскала по комнате, флейту искала. Не нашла, расстроилась, даже наорала на меня. Сучка. Я уж не стала говорить ей, что флейта-то вместе со жмуриком отправилась, чтобы ему на том свете не скучалось, было чтоб чем заняться.

— Угу, — Линда посмотрела на часы, кивнула, сделала растроганной Бегемотихе ручкой «пока», по её требованию пообещала, что будет заходить иногда и, улыбаясь своим мыслям, вышла на улицу.

Якобовой бывшей уже и след простыл — укатила. Вместо двух машин у тротуара стояла теперь одна. Ну и ладно.

Линда посмотрела на облачко, одиноко застывшее в иссиня-прозрачном небе, поглубже спрятала в сумочку флейту, тряхнула шевелюрой и направилась к площади Густава Стрее; и каблучки её бодро застучали по асфальту, заставляя сентябрь плестись следом в надежде, что эта симпатичная жизнерадостная брюнетка в короткой юбчонке хоть раз оглянётся на него.

Но она не оглянулась.