Учитель. Том 1. Роман перемен

И мысленно проговаривал: «Вадик, ну переезжай ты в другой район, а, чего тебе стоит?» Но тут же пугался собственной идее, потому что с исчезновением Макаронины в роли затравленного вновь оказался бы я.

Однажды – скорее всего, это было воскресенье, потому что «Останкино» показывало матч чемпионата России по футболу – Макаронина устал терпеть измывательства. Наверное, он выбрал меня потому, что чувствовал того, с кем мог бы справиться. Бледный, с плотно сжатыми губами он ринулся на меня. Толкнул в грудь. Как-то по-детски замахнулся.

Я ответил. Потому что боялся, потому что не хотел быть героем в толпе злых, скалящихся бешеными собаками пацанов. Не ударить Макаронину в ответ значило взвалить на себя его крест и вместо него ползти на Голгофу. Но легче ни ему, ни мне от такого безрассудства не стало бы.

Ударил я так же, как он, вяло, нелепо, бездарно подражая ребятам, занимавшимся в боксерском кружке, располагавшемся в подвале пятиэтажки с вечно текущей крышей (в конце восьмидесятых ее строили советские военные, бодяжа цемент с детскими колготами и мужскими майками, но после краха СССР украинский ЖЭК отказался принимать ее в эксплуатацию).

Да, мы с Макарониной стоили друг друга. Два нескладных вялых дрыща, неспособных даже нормально сложить руку в кулак. Он, наверное, хотел уйти, жалея, что полез в драку, я тоже мечтал соскочить с рукопашной, но пацаны гнали в бой. Надо было бить, но оказалось, что я не мог просто так ударить человека. Мне виделось в этом нечто дикое, безумное, инородное, не свойственное человеческой природе. И я, провоцируя, стал обзываться:

– Макаронина, Макаронина! – А потом, видя, что кидаю оскорбления впустую, добавил: – Бабка твоя – дура безногая!

Он бросился сразу же, и я, опешивший от собственного ничтожества, пропустил удар костлявого бледного кулака. Пацаны заулюлюкали. Их клич, моя боль толкнули вперед, и я очнулся лишь тогда, когда увидел Макаронину, стоящего на коленях.

Пацаны хлопали меня по плечу. Как победителя. А я стоял, не понимая, для чего махал кулаками. И было до шевеления в животе стыдно от того, что я издевался над бабушкой Макаронины. Я презирал себя в том числе и за это. Наверное, не Макаронина, а я в тот момент стоял на коленях.

А через несколько дней пацаны, издеваясь и хохоча, рассказали мне, почему вдруг позвали играть в «квадрат».

– Маманя твоя подошла. Говорит, типа, что это вы мальчики с моим Аркашенькой не играете, не зовете? Он ведь хороший мальчик. Вы его позовите.

– А мы ей: вы деньги нам дайте, мы позовем…

Вряд ли тот опыт драки, как и связанное с ним воспоминание, помогут мне справиться с четырьмя пацанами в черных футболках. Поэтому придется убалтывать, отвлекать их.

– Нормальные сигареты. Сам курю. «Вест», как на «Макларен», знаете?

Мечу, как рыба икру, бессвязные, неуместные фразы, слова. Лебежу, прогибаюсь. Только бы оставили в покое. Мне, наверное, должно быть стыдно перед Радой. За слабость, за трусость, за малодушие. Но страх, застывший в паху ледяным комом, сильнее любых чувств.

– Завали, бля, хлебало!

Чубчик прерывает мои словоизлияния пощечиной. Лучше бы он ударил. Было бы не так унизительно.

– Чо вы тут третесь, а?

– Ебууууууууутся! – тянет невысокий пацан в майке “Sepultura”. Нос его напоминает – или так мерещится в лунном свете? – кукурузный початок: огромный, толстый, весь в каких-то зернистых пупырышках-гранулах.

– А дома теплее, – скалится Чубчик.

– Да как-то…

– Ну, точно: ебались!

– Аркадий! – вскрикивает Рада. – Пошли отсюда! Сколько можно это терпеть?

Она сбрасывает испуг. Тянет меня за руку, хочет уйти.

– А ну стой, сучка! – хватает ее за плечо Кукурузник.

– Пусти, гад! – отбиваясь, верещит Рада.

– Упертая блядь!

Рада вырывает правую руку и наотмашь бьет Увальня по лицу. Пощечина выходит звонкая, хлесткая.

– Сука! – как-то удивленно выдыхает Увалень.

Толкает Раду двумя руками. Она падает на Кукурузника. Тот хватает ее за руки, держит, не отпускает. Рада, скованная выше пояса, старается ударить пацанов ногами. Истерит. Слов не разобрать. Прическа – только сейчас понимаю, для кого Рада так старалась – растрепывается: кучерявые темные локоны падают на сморщенный лоб.

– Э, пацаны, ну, хватит…

Я должен вмешаться. Решить вопрос. Не может быть, чтобы фильмы, на которых я вырос – с Ван Даммом, Брюсом Ли, Чаком Норрисом, Шварценеггером – ничему меня не научили. Тем более, что я так старался подражать их героям.

Мы ездили с отцом в севастопольские кинотеатры. Смотреть боевики. Больше всего мне нравилась «Москва», напротив памятника летчикам. Отец брал меня, чтобы умаслить бабушку, которая уже тогда начала прикидывать, кому достанется дом после ее смерти. Помню, увидев «Самоволку», я начал одеваться, как герой Жан-Клода Ван Дамма, натягивая на глаза капюшон пайты, и зачем-то – видимо, тренируясь – наматывал круги, раскручивая карусель.

Теперь мое время пришло. Сделать «вертушку». Или лоукик. Или ороси гери. Но в реальности, пахнущей морем и страхом, выходит лишь это жалкое «пацаны, ну, хватит».

– На хуй отсюда съебал, придурок!

– А сисечки-то у нее что надо.