Учительница

Это был ее договор с собой: отлаженная, предсказуемая рутина, ни шагу вправо, ни шагу влево; пусть это будет жизнь без движения – главное, чтобы все оставалось стабильным и неизменным, без неожиданных поворотов. Никаких кибуцев (старые друзья Яна пытались уговорить ее переехать в кибуц, где все было бы проще и спокойнее; но она не хотела, ей нужны были закрытая дверь и лестница, откуда она могла кивнуть, а затем повернуться спиной и уйти не извиняясь; она привыкла к функциональной и сдержанной архитектуре Тель-Авива – белого города, который ее не пугал, не таил в себе ни опасностей, ни загадок). А заодно – никакой редакции «Уй-Келет», которая ее угнетала; никаких радиопередач «Голоса Израиля» на венгерском. Но что тогда? Пять дней в неделю она проводила в обществе молодых людей – ни в коем случае не детей, а именно молодых людей на пороге жизни, которых надо было как-то убедить в том, что она все еще может дать им что-то ценное. Что-то, не связанное с ее прошлым. Так сформировалась идея преподавать английский. Английский язык обозначил границы ее честолюбия, безопасный путь, который позволит достойно зарабатывать, ни от кого не зависеть, обеспечить себя всем необходимым. Жизнь представляла собой сборник упражнений, которые она оттачивала до совершенства; жизнь была сферой деятельности и ответственности, и в этом замкнутом пространстве она была учительницей – госпожой учительницей; она носила этот титул, предназначенный для тех, кто говорит то, что делает, и делает то, что говорит. Не найдя своего места в послевоенном мире, она очертила для себя очень узкую сферу, в которой задавала правила, и другие играли по этим правилам. Она не хотела, чтобы ее трогали. Хотела пройти сквозь толпы людей насквозь, проложить себе тропку муравья-труженика, по которой будет идти с поднятой головой, и чтобы при этом никто до нее не дотрагивался, не обнимал, не сочувствовал. Ей этого было не нужно. Слова «Венгрия», «Коложвар», «Трансильвания» больше не слетали с ее уст.

– Хочешь туда съездить? – спросил ее Ян через несколько лет после ее переезда в Израиль.

– Ты с ума сошел? Зачем?

– Как – зачем? Чтобы увидеть дом. Посмотреть, что осталось.

– Я не могу.

Неужели можно было так запросто примириться с прошлым? Да, со всем можно примириться. Сначала это казалось невозможным. Казалось, она никогда не обретет покоя. Позже из непокоя сформировался ее новый образ. В какой-то степени она сама превратилась в трагедию – и так сумела жить в мире с собой, став серьезной, сильной, прямолинейной, компетентной. С такой Эльзой Вайс мы познакомились годы спустя.

Были моменты, когда казалось, что она способна на большее, хочет большего. Что это могло быть? Сияние заката, фильм, который однажды уже смотрела, книга, которую прочитала, ученик, которого действительно любила, который был ей как сын (она никогда не произносила этого слова – «сын» – даже про себя), воспоминания об открытке, которую родители прислали из поездки в Швейцарию; два водопада на ней напоминали две семьи, ведущие своих детей к хупе на вершине горы, где жених и невеста станут единой плотью. Но если бы она позволила себе желать, желание тут же превратилось бы в непомерного, неутолимого исполина, в вопрос жизни и смерти. Были годы, когда в закромах ее сознания теплилась надежда, что кто-то появится в ее жизни, если она не будет слишком привередничать. Но она даже ни разу не влюбилась. Время от времени загоралась, но ненадолго. Она преодолевала время, как человек, штурмующий свой дом уборкой, решительно и целеустремленно, если не страстно. Но нет, ею двигала не страсть. Это больше походило на упрямство. Она была упрямой и настаивала среди прочего на том, чтобы во что бы то ни стало продолжать жить. Она отказывалась воспринимать любые светлые проявления человеческой натуры. Не потому, что считала их ложью, – она просто забыла, что они существуют.

27