Учительница

Все эти годы она много раз желала смерти. Даже в юности. И в Швейцарии. Кому-то было нужно, чтобы она жила. Она не позволяла никому заботиться о себе, но что-то внутри нее не хотело умирать, это она тоже знала. Не потому, что хотела чего-то достичь и ей нужно было больше времени. Не потому, что думала о семье, которая снова появится у нее однажды. Что поддерживало в ней жизнь? Это было загадкой. Не только приказ родителей, заставивших ее жить, не только смутная ответственность, которая тайно связала ее по рукам, – дело было не только в этом договоре, хотя именно такую историю она себе рассказывала. Она не знала, что ее защищало. Но боль вернулась, жестокая боль, лишенная причины и смысла; прежде она не чувствовала ничего подобного по отношению к чему-то или кому-то и не хотела больше страдать. Я устала, мама, хотела сказать она и услышала, как та коротко недоверчиво засмеялась.

Она закрыла глаза, чтобы разглядеть ее повнимательней, но тщетно; она повторяла эти попытки, но вскоре не различала уже и го´лоса. Встала, подошла к окну и распахнула его настежь.

В детстве у нее была мечта: рвануть что есть мочи через гостиную и с разгона перемахнуть балконную решетку, воспарить между небом и землей, хотя бы на мгновение преодолев силу притяжения. Это мечты о полете, сказал ей Ян. Она расправит крылья и полетит в нескольких метрах над землей, над улицами, которые любила, обогнет Дизенгоф и уйдет вправо, на Ибн-Гвироль, перелетит через шоссе на небольшой высоте и продолжит по прямой, к улице Шауль га-Мелех, зависнет ненадолго в воздухе, а затем упадет, нырнет к земле и покончит со всем этим. Просто покончит. Она не думала о боли, не боялась, что потерпит поражение; она знала, что все у нее получится, – точно так же, как предугадывала наперед другие события в своей жизни в тот момент, когда запрещала себе не знать. Она посмотрела на улицу, завороженная молнией, полыхнувшей за окном. Глаза горели. На мгновение стало темно. Она задумалась, затем подошла к рубильнику за дверью, подняла выключатель и вернулась внутрь. Она знала: пора. Окна в здании были звукоизолированы. Никто не слышал крика, прорезавшего воздух, никто не увидел черной фигуры женщины-птицы, мелькнувшей, как метеор, посреди ночи.

30

В 1981-м, ближе к концу учебного года, мы подарили ей книгу Дэвида Аттенборо «Жизнь на Земле». Она явно не ожидала такого проявления благодарности. Не рассчитывала, что мы разгадаем ее тайные желания. На мгновение нам показалось, что она обрадовалась – обрадовалась вниманию, как далекая родственница на семейном торжестве, которая вдруг видит, что и ей не забыли приготовить подарок и даже угодили ее вкусу. Меня по сей день удивляет, что мы осмелились подарить ей эту книгу. Поняла ли она в тот момент, что мы любили ее? Какой смысл иначе дарить подарки? Что это было, если не признание в любви? Она что-то поняла и, скорее всего, прогнала догадку прочь. Но на краткий миг позволила себе быть любимой. В конце последнего урока, за считаные мгновения до того, как расстаться навсегда, мы захотели переместиться с ней в мир, где допускались разговоры о любви: «Это вам, мы кое-что для вас приготовили».

Она взяла книгу в руки бережно, как ветвь этрога[24] перед Суккотом, смущенно и удивленно ее развернула. Было видно, что она взволнована. Это было невероятное проявление доверия с ее стороны: она приняла подарок от нас, ответила на спонтанное веление наших юных сердец, которые хотели выразить ей свои чувства, и не усмотрела в этом даре посягательства на личное пространство, неприемлемого нарушения законов, на которых строились наши отношения; эти законы она старательно соблюдала в течение тех трех лет, что нам преподавала. Она поняла, что нам очень хочется оставить ей что-то от себя, хотя и не ожидала, что мы способны оценить ее труд. Мы купили подарок, зная, что он точно ей понравится. Естественно, мы не знали, что в доме ее книг больше не было. Не знали, какие штормы бушевали в эти месяцы и годы в учительской и в ее жизни. Не знали, что, пока она нам преподавала, земля уходила у нее из-под ног. Она сохраняла видимость хладнокровия, как и надлежит учителю.

Наступило лето. Нас призвали в армию. В один из отгулов – мы тогда отслужили около десяти месяцев – мне позвонила подруга: «Ты слышала, что произошло? Вайс покончила с собой».