Учительница

Но пожар наложил на нее аскезу гораздо более суровую, чем та, которую она знавала прежде. В то лето она собиралась навестить Яна в Австралии. Она отменила все планы, впервые взяла недельный отпуск для подготовки к переезду и перебралась в один из панельных домов в Бат-Яме, близ района Рамат-Йосеф; никто не знал точного адреса. Она поселилась среди выходцев из России, Ирака, Польши и Турции, которые ютились за решетками балконов внутри однотипных бетонных многоэтажек; многие были ее возраста или старше и тоже пережили Катастрофу. Они тотчас признали в ней сестру по несчастью; когда же она оградила себя от их общества, начали косо поглядывать на пришелицу, отказавшуюся влиться в их среду и никогда не заходившую в гости. Дети путались у нее под ногами в подъезде, когда она возвращалась домой после утомительного рабочего дня. Грязная лестничная клетка и торчащие канализационные трубы усиливали ощущение заброшенности, бродячие коты то и дело протискивались через прутья оконной решетки и оставляли следы на ее простынях. Саму квартиру она практически не обставила, небрежная побелка на стенах облупилась от влаги. Она не удосужилась постелить ковер на мощенный плитками пол, не стала вешать шторы и позволила балконной решетке портить ей вид. По вечерам старалась придумать себе занятия, составляла список интересных телепрограмм, потому что не всегда могла сосредоточиться на чтении. Она растягивала проверку домашних заданий, тратя на нее гораздо больше времени, чем обычно. Целый год садилась на автобус № 26, который забирал ее в районе Ватиким и довозил до улицы Бейт-Элияху в Тель-Авиве – по часу в каждую сторону, и так ежедневно. Она вздохнула с облегчением, когда ремонт закончился и она наконец смогла вернуться к себе в квартиру.

По мере того как очертания прошлого в памяти расплывались, тоска все сильнее разъедала ей сердце. После долгого школьного дня, когда она вытягивалась на кровати, приобретенной в Еврейском агентстве[22], ей снова стала являться девочка, которая смотрела веселыми, широко распахнутыми глазами на все, что открывалось перед ней впервые, которая росла в те времена, когда остального мира не существовало, и они вчетвером жили под сводами крепкого дома, и под крылом своей семьи она маршировала как солдат, вырезая погоны из бумаги и прикрепляя их к плечам, пристально смотрела в камеру серьезным взглядом, в котором таилось самоуверенное озорство. Та самая девчушка, которая, словно верный оруженосец, пришла ей на помощь в лагере, готовая служить так же, как некогда она сама служила Яну, чутко и внимательно прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Та, которая сладко спала у раздвижной двери, отделявшей ее спальню от спальни родителей; у нее имелась отдельная комната, которую подготовили для нее в честь поступления в первый класс, – с фиолетовыми стенами и яркими пятнами белых полок. Стол, школьный портфель, белоснежная, выглаженная в полдень рубашка, терпеливо поджидавшая, когда ее наденут на следующее утро. Окно выходило на улицу. Птица свила на нем гнездо. Это был их общий секрет – ее и птицы. Она нутром чувствовала, что нельзя убирать гнездо, что, если сбить его на землю, птица станет мстить, призовет птичье войско, и оно вступит в смертельный бой с родом человеческим, и в конечном итоге люди будут повержены, ибо нет у них клювов.

Еще у нее была тетрадь, в которой она решила записывать воспоминания, набросала несколько параграфов, однако закончить не хватило ни сил, ни смелости, и она быстро отправила ее в ящик письменного стола. На первой странице выписала две цитаты Симоны Вейль: «Существует такая точка несчастья, когда мы уже не в состоянии выносить ни его продолжения, ни освобождения от него», «Каждое существо неслышно вопиет, чтобы его прочли по-другому»[23]. «Жить среди других больше невозможно», – написала она в одной из своих заметок. А в другой: «Загадка всей моей жизни: жизнь после».

29