Учиться говорить правильно

Мои коллеги, в дыхании которых всегда чувствовался слабый запах ментола, что было связано с лекарствами от несварения желудка, которыми все они поголовно пользовались, приняли меня чрезвычайно доброжелательно. При виде моего бледного лица они начинали сочувственно цокать языком и советовать мне употреблять в пищу как можно больше красного мяса, хотя сами его и в рот не брали. А еще их, похоже, тревожили мой отсутствующий взгляд и та полная отчужденность, которая порой меня охватывала, и тогда я словно в трансе застывала среди бескрайнего моря юбок и курток; но потом я вдруг снова оживала и, что‐то схватив, бросалась к появившейся клиентке и даже ухитрялась кое-что продать; впрочем, подобные успехи тоже вызывали у моих коллег необоснованную тревогу. А мне, в общем, даже нравилось, как бы бросая себе вызов, не просто подобрать, но и почти навязать ту или иную вещь клиентке, особенно если чувствовалось, что ей и самой явно хочется что‐то купить; я с удовольствием предлагала дамам примерить то и другое, удовлетворяя их разнообразные, мелкие и безвредные, желания. Мне приятно было наконец сорвать с купленной вещи ценник, положить ее в фирменный пакет и заботливо помочь пожилой покупательнице продеть искривленное артритом запястье в ручки пакета. Иной раз такая дама пыталась дать мне чаевые, чем очень меня огорчала. «Я редко теперь сюда прихожу, – пояснила мне свое желание одна сгорбленная, но очень милая старушка. – Но когда я прихожу, я всегда даю».

По завершении рабочего дня мы с мамой рука об руку плелись на станцию «Пикадилли», поднимаясь вверх по склону холма от Маркет-стрит мимо популярных кафе, где всегда пахло подгоревшим жиром, мимо клиники NHS [15], на дверях которой всегда висел призыв сдавать кровь и становиться донорами. (Я туда явилась, как только мне исполнилось восемнадцать, однако меня тут же развернули и выставили за дверь.) Мне казалось, что работа моя сводится к зарабатыванию на жизнь, никто не должен был бы заниматься подобной бессмыслицей – стоять час за часом, даже когда вблизи не видно ни одного покупателя, в удушливой жаре с девяти утра до половины шестого вечера, не считая часового перерыва на ланч, когда выскакиваешь из магазина на тротуар и просто ходишь туда-сюда, хватая ртом воздух; стоять, даже если ступни у тебя невыносимо ноют, а колени буквально подламываются от боли и усталости, причем боль в ногах не проходит даже к следующему утру, когда твое великое стояние начинается снова. Возможно, моей матери приходилось чуть легче, чем мне, потому что у нее имелся собственный кабинет – попросту узкая щель между двумя стенами – и там можно было даже присесть на стул. С другой стороны, мама носила туфли на каблуках, куда более неудобные, чем мои легкие замшевые сандалии; она ведь была обязана соответствовать своему, куда более высокому, уровню заведующей отделом.

Иногда вечером – а такое случалось примерно два раза в неделю – возникали проблемы с поездами. Однажды поезд задержался на целый час. От голода и усталости мы обе пришли в какое‐то странное возбуждение и принялись чересчур весело болтать, обсуждая разнообразные катастрофы, выпавшие в тот день на долю маминым «девочкам». Мама извлекла из сумки большое зеленое яблоко, и мы по очереди его грызли, обкусывая его со всех сторон. Мы не сердились на задержку в расписании поездов и не чувствовали себя виноватыми за то, что опаздываем домой: ведь тут мы абсолютно ничего не могли поделать. Это невинно-жизнерадостное настроение сохранялось у нас до тех пор, пока мы не переступили порог нашего убогого домишки, где нас, злобно оскалившись, встретил мой отчим. Мы сразу перестали хихикать; и я снова, как нередко и раньше, подумала о том, какая жестокость заключена в напряженной человеческой руке, готовой нанести удар ребром ладони, которая, как и острие топора, имеет форму клина. И тут кое-что произошло. Я даже не совсем поняла, что именно. Только это неправда, что злость придает сил. Как раз наоборот: если очень разозлишься, начинает кружиться голова, дрожат руки, а ноги становятся ватными, но ты все равно делаешь то, чего никогда прежде не делал – выкрикиваешь ругательства и проклятия, мечешься в бессильной ярости или застываешь, словно прилипнув к стене, а потом громко произносишь кому‐то смертный приговор и еще и объясняешь, что имеешь в виду, а эффект от этого приговора прямо пропорционален пережитому тобой потрясению; примерно так библейские Кроткие могли бы, освободившись от чар Нагорной Проповеди, ринуться к перекрестку, поливая все вокруг себя пулеметным огнем.